Сноуден-дрим

За последние пару десятилетий Западной и Центральной Европе удалось полностью избавиться от старой нравственности и морали. Обветшавшей. Ставшей никому не нужной. Точно так же, как и политической культуры.

Они придумали новую. С иголочки. Которой взахлеб рукоплещут. Превратили в икону. На нее чуть ли не молятся. И удивляются, почему остальные на них так дико косятся. Забывая о том, куда такие постмодернистские проекты, вымощенные "добрыми намерениями", обычно ведут.

…Рабочий день уже заканчивался, когда Барию принесли очередную объемистую стопку корреспонденции. Он с грустью посмотрел на сослуживцев, украдкой потянувшихся к выходу – редакция пустела на глазах, подумал о домашних, которые и сегодня сядут ужинать без него, но долг есть долг. Не для того он создавал журнал, затем издательский дом, чтобы отлынивать от своих обязанностей.

Барий пересилил себя и принялся перебирать письма, уведомления, просьбы, ходатайства, приглашения, делая на каждом из посланий стандартные пометки. Когда очередь дошла до толстенного пакета, он в сердцах хотел его сразу переправить одному из своих помощников – объемистые фолианты он давно уже сам не читал, вполне доверяя вкусу и профессионализму своих коллег. Однако что-то остановило его.

«Янош, Янош, Янош. Ба, да мы ведь учились вместе. Если это, конечно, он. Столько лет прошло, страшно даже подумать. Что это его вдруг потянуло мне написать? И его графомания не обошла стороной? Нет, вряд ли. Янош всегда был человеком дела. Старательным. Въедливым. Ответственным. Он, чтобы ни случалось, поступал правильно. На него можно было положиться во всем. Значит, что-то серьезное».

Перед внутренним взором Бария возникло лицо старого друга. Открытое. Приветливое. Доброжелательное. Хотя после окончания университета связи между ними почти оборвались, он не терял его из вида. Следил за ним издалека. Да и общие знакомые, с которыми приходилось пересекаться, про него ему регулярно рассказывали.

Получив красный диплом, Янош вернулся на Родину. Светлые головы всегда востребованы. Он сделал блестящую карьеру у себя в конторе. Объездил весь свет. Работал то в одной стране, то в другой. Когда настали новые времена, и все увлеклись бизнесом, тоже быстро сориентировался. Воспользовавшись своими каналами и добрыми отношениями с местными властителями, купил латифундию где-то ближе к югу Африки. Потом удвоил и утроил свои владения. Превратил в прибыльные рентабельные хозяйства. Сколотил на них миллионы, заодно попробовав себя и в других областях. А когда у него дома победили патриотические силы, главой государства избрали Виктора Орбана, и его знания и сноровка опять понадобились, вновь впрягся в порядком проржавевшую государственную повозку. В первые ряды, будучи человеком опытным, не лез. Но и посты занимал отнюдь не второго эшелона. От его слова, указания, миллионов в стране зависело многое.

«Почему же он мне все-таки написал?» – Барий еще раз задал себе риторический вопрос и, не найдя на него ответа, погрузился в чтение. В редакции было тихо, уютно. На начальственный стол падал мягкий, хорошо подобранный свет. Рядом на подносе стояли термос со сладким ароматным чаем, как он любил, бутерброды и разнообразные печенюшки, заботливо оставленные преданной ему секретаршей. Все располагало к неспешному доверительному общению.

«Дорогой Барий, – начиналось письмо, – ты, конечно, удивишься. Мы так давно не виделись. Зря. Так же, как и ты за мной, я следил за тобой издалека и знаю: ты ничуть не изменился. Ты такой же, каким был все пять лет нашего студенческого существования. Поэтому твой журнал пользуется таким авторитетом. Я не могу напечатать эти заметки у себя. Ты знаешь, Венгрия давно уже себе больше не принадлежит. Приходится многое делать с оглядкой на других. А я хотел бы, чтобы о происходящем узнали. Если ты поместишь их у себя, они будут иметь резонанс. Люди поймут – это не фантастика и не бред умалишенного. Мы все движемся в этом направлении. Но у нас настолько привыкли к происходящему, что перерождение не остановить. Только вы, находясь вовне, еще можете что-то сделать. Или хотя бы попытаться. Думаю, достаточно распалил твое любопытство. Слушай же. Пишу в третьем лице. Когда будешь публиковать, измени имя и фамилию. Мне так было легче справиться со своими эмоциями. Пока. Свидимся. Бог даст. Янош».

Барий в раздумье поднялся из-за стола, походил по кабинету, налил из термоса чашку дымящегося чая, перевернул страницу и принялся за повесть. Первые строки не предвещали ничего необычного. Так начинались десятки рукописей, которые он отверг на своем веку, не удосужившись даже ответить авторам. Однако судите сами.

* * *

«Что-то в нехитрых оборотах елейного приглашения насторожило Яноша. Как будто невидимая тень пронеслась рядом. Кто-то незримый, но ощутимо неприятный помахал ему косматой перепончатой лапой, мол, старик, не отказывайся. Не пожалеешь. Выбраться туда на пару дней и насладиться интеллектуальным отдыхом в приятной компании таких же, как ты, яйцеголовых отвечает и твоим интересам.

Янош провел ладонью по лицу, как бы смахивая наваждение, и перечитал текст. Письмо гласило: «Уважаемый г-н Министр! Приглашаем Вас принять участие в обсуждении «Назад в будущее мировой политики. Есть ли у нас время что-то поменять или ничего менять не надо?» На него соберется ограниченный круг политиков и экспертов первой величины вашего калибра, чтобы в тиши замка в уединенной обстановке поговорить о судьбах нашей планеты. Очень ждем Вас. Все заказано, сделано, машина ждет Вас» и далее технические детали.

Что же его так покоробило? Мелованная бумага с водяными знаками? Готический шрифт, которым это незамысловатое послание было выведено? Аромат женских духов, который распространился в воздухе? Да нет, чушь. Тогда что? Подпись под приглашением? Или поставленная на него зачем-то гербовая печать? Похоже, она будит какие-то давно забытые воспоминания.

И тут Янош вспомнил. Сколько же лет с тех пор минуло! Кажется это было то ли в 1989-м, то ли в 1990-м или 1991-м году. Он был тогда намного моложе и так до конца и не понял, каким образом оказался в кругу людей, опыту которых мог бы позавидовать и сейчас. Людей, непосредственно приложивших руку к геополитическим сдвигам и катаклизмам, развернувшим тогда мировую историю в неожиданную сторону. Их собрали в историческом замке, где за два поколения до того были поставлены знаменитые подписи, подведшие итоги Второй мировой войны. Организатором интеллектуального сборища, как и сейчас, был какой-то немецкий «мозговой трест», за которым недвусмысленно маячили американские деньги. Только он запамятовал чьи – республиканцев или демократов. И тогда, и сейчас разница много значила.

Половину замка превратили в музей. Правда, он не заметил тогда в него никакого особенного паломничества. Половину отвели под отель. Вполне сносный. С хорошим рестораном, отличающимся классической обильной немецкой кухней. Но запомнились не музей и гостиница с изысканно грубыми блюдами, а совсем другое. Дискуссия получилась жаркой. Народ рубился яростно. Ведь согласованные ими предложения должны были лечь на стол тем, кто готовили новую Ялту и Потсдам или их отмену. Сначала все было переругались между собой. Потом взяли себя в руки, помирились и стали нащупывать вполне приличные, даже, как тогда казалось, прорывные развязки. Какое же было разочарование, когда вместо с кровью выстраданного компромисса, зафиксированного в итоговом документе, им зачитали совсем другой текст. Народ в прямом смысле восстал. Тогда стоявшие за всем американцы, ничуть не смущаясь, доходчиво объяснили, что они все написали заранее, а представленный текст уже передали от имени участников обсуждения. Свинство было первостепенное. Но светочи тогдашней политики и академические авторитеты, несмотря на все их регалии, как-то сразу сникли, замолчали и уползли в свои раковины. Тем все и закончилось.

Яноша же ждал еще один сюрприз. Замок стоял на берегу озера. Чистенького. Большого. Глубокого. При других обстоятельствах Янош ограничился бы тем, чтобы посидеть на берегу. Подышать по-настоящему свежим воздухом. Насладиться пасторальными видами. Но после разыгранного с ними спектакля возникло непреодолимое чувство гадливости. Хотелось плюхнуться в воду и элементарно отмыться в свежей проточной воде. А если повезет, и вода достаточно прогрелась, то и немного поплавать.

Поэтому он по-быстрому сбегал в соседний магазинчик за плавками и устремился к виднеющемуся неподалеку песчаному пляжу. У самого замка к воде было не подобраться. Сплошной кустарник на берегу и острую осоку оставили, видимо, специально, чтобы резвящаяся публика не нарушала тишину и сонное спокойствие векового парка и не мешала сановным особам. Почему на самом деле, он понял несколько позднее.

Даже то, что территорию замка отгораживали от пляжа сплошная чугунная ограда, тяжеленные литые ворота и шлагбаумы, его не смутило. Он резво ворвался на пляж и только тогда сообразил, в чем дело. Вокруг валялись груды голых тел. Старики, дети, люди менее определенного возраста, кайфуя от единения с природой, сидели на ковриках и цветастых банных полотенцах, лежали на травке или на песочке, входили и выходили из воды и бултыхались в ней, играли в какие-то простейшие игры, ничуть не замечая своей наготы, не обращая на нее внимания или даже, скорее, бравируя ею.

Янош воспитывался в несколько иных канонах, однако ханжой никогда не был. К тому же на своем веку испытал достаточно для того, чтобы нездоровый интерес взрослеющего мужского организма к наготе покрылся толстым слоем патины. Тем не менее, знай он заранее, что окажется на нудистском пляже, вряд ли предпочел очищающее купание в местной лужице добротной экскурсии по Берлину, предлагавшейся организаторами мероприятия. Но деваться было некуда. Давать обратный ход не хотелось. Поэтому слегка поеживаясь под безразлично придирчивыми взглядами, он сбросил с себя все лишнее, аккуратно сложил в стопку одежду и зазря купленные плавки и нырнул в воду.

На его вкус, она была холодноватой. Вместе с тем, в замке его никто не ждал – другие участники предпочли послушно следовать программе. Сбегать слишком быстро ему не хотелось. Поэтому он решил воспользоваться неожиданно подвернувшейся возможностью и досконально изучить жизнь, как он определил их для себя, скрытых и явных эксгибиционистов.

Правда, ничего по-настоящему интересного выявить ему не удалось. Никакой особой близости или общности между нудистами не ощущалось. Повышенной терпимости и умиротворенности тоже. Скорее, наоборот. Во взглядах, исподтишка бросавшихся на него, прочитывались недоверие и предупреждение.

А с точки зрения гигиены и эстетики, идейные противники лоскутков материи явно проигрывали. Лежать и сидеть на земле и песке без ничего казалось явно менее комфортным. Воздух тоже был холодноватый, и, что касается его, он вообще предпочел бы накинуть на плечи рубашку или хотя бы маечку. Чисто внешне же разноцветные бикини и другие изделия легкой промышленности давали возможность прикрыть все то, что явно диссонировало с высокими эстетическими вкусами, и, напротив, привлечь внимание к тому, что радовало глаз.

Чуть позже в отеле, прибегнув к излюбленному средству, чтобы не простудиться, он постарался расспросить бармена об ограде, купании и всем прочем. И вот как раз полученные от него разъяснения, от него и других местных жителей, вызвали у Яноша оторопь, как давеча откровения и наглость американцев, а вовсе не мелкий эпизод с незапланированным посещением экзотической достопримечательности.

«Понимаешь, Янош! – витийствовал бармен, которому дружно поддакивали завсегдатаи. – В наших краях сформировалась такая субкультура. Это не религиозная секта. Не политическое движение. Какие-нибудь там зеленые. Несогласные. Протестующие. Альтернативщики или кто-то там еще. Их невозможно определить через других. Они это они. То, как они живут, – это их кредо. Смысл жизни.

Тебе не понять. У вас такого пока еще нет. Вам до них расти и расти. Они самоорганизуются таким образом. Маркируют себя. Самоидентифицируются. Нудизм – не только форма, но и сущность. Своей наготой они утверждают полную прозрачность своих помыслов. Своего поведения. Они дают обществу недвусмысленный сигнал. Нам не нужны священники для того, чтобы исповедоваться. Мы открыты друг перед другом. И вообще перед всеми. Но не потому, что нам хочется очиститься. Хочется смыть скверну. Нет. Потому, что мы чисты.

Нам нечего скрывать. Вот в чем наш пример и наше служение. Будущее за такими как мы. Когда-нибудь все станут чисты, прозрачны и открыты. В помыслах. Желаниях. Устремлениях. Светлы в своих поступках. Своих действиях.

Тогда всем нам удастся подняться в храм на горе. Наконец-то, восторжествует правда. Победит истина. Мир вернется в Золотой век, из которого в свое время был изгнан человек. Вернется потому, что мы станем достойны его. Следуйте за нами. И он придет. Не может не прийти. Таков замысел».

От услышанного тогда, в те дремучие годы, у Яноша глаза на лоб чуть было не вылезли. Он хотел брякнуть, что по сему поводу думает, но сдержался. А потом события закрутились, завертелись. Их череда – странных, величественных, прискорбных, казалось бы, напрочь стерла из памяти воспоминания о том обсуждении и связанных с ним эмоциях. Ан нет, душистое послание, которое он держал сейчас в руках, пробудило воспоминания. Они так легко и живо возникли перед глазами, как будто все приключилось буквально несколько дней назад.

«Обязательно надо смотаться на прошлое будущее мировой политики, – прикинул Янош, – и посмотреть, как и что изменилось с тех пор. Все. Решено. Лечу. Без попутчиков и сопровождающих. Один. Окунусь в атмосферу, которая меня так задела когда-то. Посмотрим, удастся ли мне их переиграть теперь, когда столько всего позади. Или нам снова предложат партию в поддавки. Плевать. Хочу ощутить, куда мы все движемся. А там будет видно».

На этот раз традиционно безупречный немецкий орднунг работал еще слаженнее, чем на его памяти. В аэропорту не пришлось проходить никакие досмотры и формальности. Воздушное такси моментально домчало его до пункта назначения. Еще четверть часа в обычном такси по автобанам, и он уже заселялся в ту самую гостиницу, воспоминания о которой, как выяснилось, не давали ему покоя все эти годы. Только выглядела она явно ухоженнее, чем раньше. Блистала новенькой отделкой. Дорогими материалами. Очаровывала теплым вкрадчивым уютом, столь не хватающим холодной нарочитой роскоши того, что делается нуворишами.

Яношу все удобства, о которых позаботились организаторы, и внимание, в которое его укутали, настолько понравились, что он разомлел, расслабился и не заметил, когда рядом с ним возникла горничная. Правда, то, что она горничная, а не фея, Янош отфиксировал только очень даже потом, настолько сильно исходившее от нее обаяние ударило по его слегка притупившимся рецепторам. Перед ним стоял такой породистый жеребенок, что у него аж сердце защемило. Фигурка, глаза, волосы – все в ней было создано природой для того, чтобы нравиться, зажигать, ослеплять, сводить с ума и надолго оставлять подопытных особ в таком беспомощном состоянии.

Не дождавшись от него никакой реакции, молодая женщина начала разговор сама, всячески выказывая удовлетворение произведенным эффектом: «Янош, дорогой! Меня зовут Этной. Вы мой личный гость. Я о вас все знаю. Вы мне очень нравитесь. Всегда нравились. Еще с тех пор, как я рукоплескала вам в Будапеште, а потом Брюсселе на предвыборных или каких-то иных диспутах. Я здесь для того, чтобы быть рядом с вами. Все время. Выполнять все ваши желания. Все. Все. Все. Их силу я почувствовала, еще когда вы садились в воздушное такси, а потом мчались по автобану. И сейчас понимаю, что не ошиблась. С какого желания начнем? Время бежит так стремительно. Не стоит его терять».

По совершенно обалдевшему лицу Яноша, на котором вереницей отразились все испытываемые им эмоции, Этна сообразила, что слишком резко пустила коней в галоп, и слегка сбавила обороты: «Янош, миленький! Никакого насилия. Само собой, я буду делать только то, что ты сам пожелаешь и когда пожелаешь. Не хочешь сейчас – давай чуть попозже. А пока пойдем погуляем. Помнишь, какой у нас роскошный парк, набережная вдоль озера, ухоженный лес вокруг? Бруснику и чернику специально никто не собирает, памятуя о том, как ты любишь срывать их с кустиков. Все оставлено в девственном виде к твоему приезду. А хочешь, я тебе что-нибудь расскажу? О замке, о себе, о том, над чем ты сейчас работаешь и что тебя волнует, о чем ты думаешь и что именно».

Выйдя в парк под ручку с хозяйкой, Янош несколько освоился, пришел в себя и кое-как собрал в кучку разбежавшиеся во все стороны мысли и обострившиеся чувства. Оторопь прошла. Внутренне он уже занимался самоедством, кляня себя за то, что выглядит в глазах Этны полнейшим идиотом. Мальчишкой. Слюнтяем. Гимназистом. Это надо же, удача ему так улыбнулась. В кои-то веки. А он повел себя как какой-нибудь несмышленыш. И кто! Он – от кого все знакомые и незнакомые женщины были без ума. Он – у которого вся грудь в орденах. Побед не счесть. И вообще. Что вообще, он додумывать не стал. Этна ему положительно нравилась. Как жаль, что при их знакомстве он проявил слабину. Зарекомендовал себя черте-кем. Откровенно опростоволосился. Ладно, не все потеряно. Оставалось надеяться, что она будет к нему снисходительной.

Однако откуда здесь все всё про него знают? Может, это подстава, и его элементарно берут на понт. Но нет, непохоже. Этна рассказывает и рассказывает, не переставая. Упоминает встречи, конференции, выборы, людей, с которыми он пересекался, события, в которых принимал участие. И все в десятку. Ни одного промаха. Все именно так и было. Про то, что и как делал, когда останавливался здесь почти три с половиной десятилетия назад, помнит досконально. Как будто каждый шаг был запротоколирован.

«Откуда такая исчерпывающая информация? – в конце концов задал себе вопрос Янош. – Как они ее получают? Кто им поставляет? Главное – зачем? Я, вестимо, не последний винтик в механизме. Но переоценивать мою личность явно не стоит. Тем более – зачем? Фантастика. Китайская головоломка. А что я мучаюсь сомнениями? Этна очаровашка. Она обещала выполнить любое мое желание. Пора начать этим пользоваться. Задам ей все интересующие меня вопросы прямо в лоб. Послушаю, как она будет выкручиваться, ластиться, водить меня за нос. Только начну издалека. Что предусмотрено в качестве итоговых документов обсуждения – то же, что и в прошлый раз? И как там с нудистской идеологией?»

Этна выслушала вопросы Яноша, не моргнув глазом, после чего пустилась, прижавшись к нему еще теснее, дабы подбодрить, в пространные разъяснения: «Янош, кисонька! Американцы давно на самотек ничего не пускают. Особенно когда имеют дело с такими опасными диссидентами, как вы и другие европейцы. Вам всем дадут высказаться. Побазарить. Побить кулаком себя в грудь. Как положено. А потом предложат поддержать заранее подготовленные ими рекомендации. И все поддержат. Как миленькие. Не строй иллюзий.

По поводу нудистской идеологии – обижаешь. Уже тогда за немножко экстравагантной, эпатажной формой стояло всепобеждающее видение будущего. Того, как надо жить. Как все будет складываться. Я – дитя этого видения. Все мои друзья и подруги тоже. Очень надеюсь, что мне удастся убедить и тебя в его преимуществах.

Помыслы и поступки человека должны быть чисты. Каждого из нас. Всех. Тогда не будет ни войн, ни преступности, насилия и подонков. В прошлое уйдут неравенство и дискриминация. Воцарится рай на Земле. Но не библейский – скучный, нудный и непонятный. А настоящий – человеческий. В котором будет место и любви, и подвигу, и жертвенности. В котором каждый сохранит свою индивидуальность и получит все возможности для самореализации.

Чистота по Канту должна быть, должна стать внутренним императивом. Пока до этого далеко. Очень далеко. Людям, всем нам, до обозначенного идеала – как до луны. Поэтому необходимы полная прозрачность. Исчерпывающая открытость. Тотальная транспарентность. Никто ничего не должен скрывать. Каждый обязан делиться со всеми остальными своими желаниями. Чаяниями. Намерениями. Помыслами. Предупреждать заранее о том, как намерены поступать и что собираются сделать.

Чтобы было понятнее. По окончании Второй мировой войны государства-победители придумали, как обезопасить себя от германского реваншизма. Они установили контроль над внутренней жизнью ФРГ. Естественно, на основах взаимности. Придумали, что внешний надзор за соблюдением прав человека, утверждением господства права и демократическим развитием не противоречит национальному суверенитету. Что такой надзор отныне не считается вмешательством во внутренние дела. Потом зачем это было нужно забыли. Или постарались забыть. И получилось, что внутреннее устройство государств, государственно-правовое строительство перестали считаться их внутренним делом. Возникла концепция демократической безопасности. Суть – наряду с пактами о ненападении, о союзнических отношениях, есть нечто большее, что обеспечивает мир и сотрудничество. Это общие ценности демократии. А коль это общие ценности, значит в их отношении не допустимы никакие лабазы, закрытость, заявления о нарушении суверенитета. Это то, что объединяет всех людей. Упраздняет границы. Создает единый социум. Это – высшая форма коллективной безопасности. Ее стержнем оказывается единомыслие – общность представлений о добре, о том, что хорошо и что плохо, о модели поведения, которой все должны придерживаться. Основой является полная прозрачность, безоговорочная транспарентность, открытость для всех и вся.

То, что мы пытаемся сделать – это перенести перечисленные мной постулаты на индивидуальный уровень. Чтобы в соответствии с ними жили и вели себя не только государства, но также и индивидуумы. Сначала наиболее продвинутые. Потом все. Без исключения. Вспомни, таким образом два тысячелетия назад распространилась и христианская вера. Сначала она вошла в души горстки избранных. Затем утвердилась всюду на Земле. Проникла во все регионы. Благодаря тому, что передавалась из уст в уста. От человека к человеку. Пока принципы поведения, заповеди не стали общими для всех.

Мы предлагаем лишь вернуться к хорошо знакомым всем идеалам. Только на деле, а не на словах. Для этого придумали механизм, который ранее отсутствовал – тотальную, всеобъемлющую прозрачность. Во всем и для всех.

Но человек слаб. Пагубные привычки слишком глубоко укоренились. Забота о себе, любимом, самолюбование, пренебрежение близкими, презрение к остальным, безудержное потребление, попустительство пороку давно сделались нормой жизни. К сожалению, для большинства. Готовых полностью открыться внешнему миру, другим людям, снять с себя гораздо больше, нежели никчемную одежду, обнажиться в духовном смысле этого слова, превратить исповедь в повседневность, слишком мало. Критически мало. Хотя их количество и растет. Причем стремительно. От года к году. От месяца к месяцу.

Поэтому мы придумали, как ускорить процесс. Включить в него миллионы. Стремительное развитие телекоммуникаций и компьютерной техники дало нам ключ. Мы в состоянии заставить людей открыться, сделать их жизнь полностью прозрачной и тем самым очистить их, принудить встать на сторону добра. Когда ты пишешь электронные письма, говоришь по телефону, общаешься по скайпу, вывешиваешь что-то в контактах и прочее, ты знаешь, что тебя могут слышать и видеть не только адресаты. Но это только первый шаг. Надо, чтобы все хотели, чтобы их видели и слышали. И чтобы передатчики и ретрансляторы, обычные видеокамеры и оптика ночного видения были повсюду. Чтобы каждое твое слово, каждый твой шаг были слышны и видны остальным. И это уже делается.

Ты спрашиваешь, почему мне все про тебя известно. Где ты бывал. Что делал. Как все оцениваешь. Что думаешь. Какие чувства испытываешь. Кого любишь. Что тебе нравится и что нет. Это так просто. Каждый, кто побывал в нашем замке или отеле, во многих других исследовательских центрах и конференц-холлах, унесли вживленный в них чип, который приобщил их к культуре и обществу будущего, суть которых чистота и открытость по отношению ко всем, жажда совершенства и абсолютная прозрачность помыслов и поступков.

Но чипы – лишь одно из используемых технических средств. Смотри, видишь, мы находимся под кроной сказочно красивого развесистого дерева. Он как шатер над нашими головами. Мы как бы в маленькой уютной беседке. Чувствуем тепло друг друга. Вдыхаем аромат. Нам кажется, что мы знаем друг друга вечность. Созданы, чтобы быть вместе. Хотим близости. Стремимся к ней. Жаждем, чтобы наши губы слились в поцелуе. А наши тела превратились в единое неземное создание. Так вот, каждый листик – это видеокамера, каждая веточка – передающее устройство, ствол – накопитель информации. Соседние деревья тоже».

Однако последних слов Янош уже не слышал. Их губы слились в поцелуе. Нехитрая одежда полетела в сторону. Тела устремились навстречу друг другу. Жажда близости застила глаза. Страсть затмила все остальное. И когда они перебрались чуть позже в уют отведенного ему номера, Янош вдруг поймал себя на мысли: «Да, да и еще раз да! Надо жить только так. Абсолютно открыто. Чтобы все видели. Все принимали участие. Как это хорошо. Возвышенно. Правильно». Все в нем требовало этого. Никогда сердце, душа, остатки сознания и тело не чувствовали такого единения.

«Конечно, – вторила ему Этна. – Когда ты вернешься к себе в Венгрию, ты станешь новым апостолом. Ты будешь нести светоч знания и новой веры всем колеблющимся и прозябающим в темноте. Ты возглавишь движение. Мы начали его в Штатах. Сделали преемницей верную Германию. Оно должно распространиться по всей Земле. Таков замысел. Я, ты, все мы – его орудие».

Восторг переполнял Яноша. Погружаясь все глубже и глубже в пучину чувств, он помнил только одно. Наконец-то жизнь обретает смысл. Мечты о справедливом устройстве общества, призывы к братству, равенству и искуплению воплощаются в реальность. Мир без войн, насилия, угнетения делается возможным. Он потратит весь остаток своей жизни на то, чтобы и остальные поняли, что жить надо именно так. Чтобы люди знали о тебе все, могли проследить за каждым твоим шагом, каждым движением души, и тебе было от этого хорошо Уютно. Радостно. И в голове не могла укрыться и толика сомнения».

* * *

Закончив чтение, Барий подошел к книжному шкафу и нажал потайную кнопку. На его зов выплыла бутылка любимой им янтарной ракии. Он хлопнул стакан. Затем второй. «Так вон оно как», – промямлил он и отключился. На следующий день сотрудники не нашли в помещении редакции ни его, ни фолианта. Однако рукописи, как известно, не горят.

© Н.И. ТНЭЛМ

№5(87), 2014