Сомнительный сюрприз

Гулял как-то слоненок со слонихой по саванне и безостановочно нудил: «Ма-а-а-а-а-ам! Мне скучно. Мне надоело. Сколько можно. Никого вокруг. Мы всё одни и одни. Хочу, чтобы всякого зверья всюду вдоволь было. Чтобы шум. Гам. Крики. Восторги. Чтобы жизнь кипела. Да-а-а-а-а-ай!» В это время, откуда ни возьмись, охотники. Поймали их и продали в зоопарк. Так желание слонёнка исполнилось. Мечты всегда сбываются. Особенно такие.

(Из мондорфского фольклора)

Говорящий попугай Вьор был всеобщим любимцем. Придворный люд в нем души не чаял. Император любил проводить с ним свободное время. Остальные выстраивались в очередь для того, чтобы поведать затем о его откровениях. Сам же Вьор предпочитал проводить время на скотном дворе. Вот где можно было купаться в лучах славы, не переставая. Задирать нос выше Эйфелевой башни. Наслаждаться выражением самых горячих, самых искренних верноподданнических чувств. Но однажды обслугу скотного двора сменили. Её всегда меняли по прошествии какого-то времени из соображений безопасности. Новая обслуга про выдающиеся таланты попугая ничего не слыхивала. Поэтому, получив с кухни заказ на такое-то количество тушек, открутила ему голову наравне со всеми другими домашними птицами.

(Из мондорфского фольклора)

По давно сложившейся традиции Рождество и Новый год у нас в Европе – время сюрпризов. Все о них мечтают. К ним готовятся. Сами их устраивают. Но вот только сюрпризы бывают разные – как хорошие, так и не очень.

… С самого утра Андрэ Трост места себе не находил. Настроение у него капитально испортилось еще вчера, когда жена предупредила, что он повезет тещу за покупками. Убивать Сочельник таким образом не входило в его планы. Он-то надеялся провести день перед Рождеством или хотя бы его часть совсем иначе. Повидаться со старыми друзьями. Пошататься по празднично украшенному центру города. Пропустить с ними по рюмашке-другой. Теперь же приходилось от всей этой благодати отказываться. Выбора ему не оставили. С женой и тещей не забалуешь.

Не то, чтобы теща ему досаждала. Отнюдь нет. Отношения у него с ней сложились уважительные. Доверительные. Даже приятельские. Но все же Сочельник – это что-то особое. Провести его хотелось в свое удовольствие. В ожидании приятных сюрпризов. А какие приятные сюрпризы можно ожидать от тещи? Главное было теперь ничем не выдать своего дурного расположения духа. Не спорить. Не дерзить. Отвечать впопад и вежливо. Почаще улыбаться. На все смотреть философски. В общем, ничего не принимать близко к сердцу.

В этом плане жизнь вышколила Андрюху Дрозда отменно. Потому что никакой он был не Трост и не Андрэ. В метрике родителям четко записали: Андрей Дрозд. Но с такими именем и фамилией он хватил столько боли и обид, что, в конце концов, решился переделать их под гораздо более европейские и нейтральные.

Сколько наш герой себя помнил, стоило ему появиться во дворе, как детвора принималась дружно скандировать: «Андрюха – свинячье ухо!» Почему «свинячье ухо», никто сказать бы не смог. Но дразнилка так здорово приклеилась, что народ не отказался бы от нее ни за какие коврижки. Тем более, что обзывать слюнявого карапуза, затем мосластого паренька и прыщеватого подростка выходило так увлекательно. Другие, когда их дразнили, с презрением от обидчиков отворачивались. Он же реагировал всегда так глупо и смешно, что даже маленькие девочки вдохновлялись и принимались прыгать вокруг него, повторяя: «Андрюха – свинячье ухо! Андрюха – свинячье ухо!» Он гонялся за всеми по двору. Краснел. Сопел. Обливался слезами. Пытался драться. В результате из раза в раз весь исцарапанный, с фингалом под глазом и разбитым носом бесславно ретировался домой.

Андрюха воспрял было только тогда, когда родители переехали жить совсем в другое место, где о былой травле и его преследователях никто и слыхом не слыхивал. Но тут началось второе издание его мучений. Имя он предусмотрительно поменял на французское Андрэ, что звучало намного романтичнее, и должно было ласкать слух подрастающих соблазнительниц. А то же самое сделать с фамилией не догадался. В результате еще когда, будучи новеньким, он по первости перешагнул через порог класса, кто-то задорно выкрикнул: «Птаха прилетела». Запущенный им в юмориста ранец не принес ему ни облегчения, ни популярности. Наоборот, почувствовав его уязвимость, новая плеяда птицененавистников принялась изощряться как только могла. Кто предлагал ему овса поклевать. Кто – на жердочке посидеть. Кто просил перышко вырвать. С вожделением ожидая от него очередного срыва. На праздники и дни рождения ехидно дарили только клетки разной вместимости и канареек. В посвящениях обыгрывали всячески куриц, которые не умеют летать, и зябликов.

Только когда Андрэ и фамилию поменял на нечто англо-голландское, жизнь у него начала налаживаться. Он быстренько окончил университет. Переехал жить в столицу. Устроился на государеву службу мелким клерком. И стал самым обычным нормальным усредненным обывателем. Политика его не интересовала. Искусство и науки тоже. Вкалывать он не любил. Путешествовать его не тянуло. Затрачивать на что-то много усилий ему было лень. Теперь, когда необходимость отбиваться от недругов отпала, он мог передохнуть. Пожить в свое удовольствие. Насладиться бездельем в пределах разумного. Пофлиртовать здесь и там. Поволочиться. Посидеть за доброй чаркой вина или чего другого с невесть откуда взявшимися другарями.

Жизненных принципов у него не было. Откуда им было взяться, коли все вокруг без них обходились и в ус не дули. О путеводной звезде и не мечтал. Да и зачем она ему была нужна, коли единственное, чего ему хотелось, – это тишины и спокойствия. Проще – нормального полноценного человеческого прозябания. То есть такой жизни, чтобы все в ней доставалось ему без особых усилий с его стороны. А ничего такого эдакого ему не хотелось. Так, схватить, при случае, что плохо лежит, попользоваться и дальше пойти. Потом снова. И так пока что-нибудь по крупняку не подвернется.

Поскольку у всех, кого он знал, была такая же жизненная философия, Андрэ ощущал себя вполне комфортно. Не слишком шустро, но все же двигался по карьерной лестнице. Со временем, не без помощи другарей, сел на хорошую жирную должность. Обустроил себе квартирку на подношения. Женился. Располнел. Обрюзг. И совсем успокоился. То немногое, что ему досаждало, – это иногда накатывавшие воспоминания о травле, которой он когда-то подвергался, и необходимость выполнять женины прихоти да обхаживать тещу. Нужно было, правда, регулярно облизывать всякое начальство, от года к году все более многочисленное и неврастеническое. Но это входило в обычные профессиональные обязанности. Воспринималось им как данность. И на настроении, которое он поддерживал всегда ровным и спокойным, никоим образом не сказывалось.

Вот и в то утро, взяв себя в руки, он посадил тещу в лимузин и отправился за покупками. Сначала они прошерстили все бутики по ее настоянию без какой-либо осязаемой пользы. Он знал, что в них заходить бессмысленно – ни навара, ни удовольствия: все равно теща в них ничего покупать не будет. Но нарушать заведенный ритуал ему было не с руки. Зато после того, как первый шоппинговый раж у нее прошел, они могли спокойно отправиться в гигантский супермаркет и осесть там на пару часов.

Такой вариант Андрэ вполне устраивал. Он мог запустить тещу внутрь, а сам устроиться в любой из многочисленных пивнух. Однако получилось даже еще лучше. Атриум был отдан в распоряжение виноделов. На роскошных огромных бочках, свеженьких, пахнущих природой, была выставлена батарея бутылок. Можно было дегустировать до беспамятства, забыв о покупках, о том, зачем пришел и в чем смысл жизни. Андрэ, уверенно держа тещу под локоток, сразу направился к бочкам, и даже пропустил с ней по паре бокальчиков, как вдруг их идиллию прервал кто-то из обслуги, прошептав Андрэ, чтобы тот следовал за ним. Его, мол, ждет сюрприз. Необыкновенный сюрприз. Слегка взбодренный выпитым, Андрэ с легкостью последовал за незнакомцем, пообещав теще быть в этом же месте ровно через два часа. Ровно два часа и не минутой больше.

Его провели анфиладой комнат, распахнули солидную представительскую дверь, раскланялись, и он зашел. С кабинетом, в котором он оказался, что-то было явно не так. Он почувствовал это всей кожей. Стояла гробовая тишина, жутко контрастирующая с аэропортным гулом супермаркета. Воздух струился и колебался, скрадывая расстояния. Со всех сторон его обступало марево, как на лесном болоте или на пожарище. Только запахов никаких он различить не мог.

Атмосфера в кабинете была совершенно стерильной. Безвкусной. Неживой. Андрэ сделал несколько шагов вперед, ноги у него подкосились, и он упал на заботливо приготовленный для него стул. Перед ним за большой начальственной столешницей восседала величественная фигура в темной монашеской сутане с низко надвинутым капюшоном. Ни рук, ни лица не было видно, только из-под капюшона выглядывали, не мерцая, два красноватых уголька. Они буквально впились в вошедшего. «А, Андрюха – свинячье ухо пожаловал, ну-ну!» – слова рождались прямо у него в голове, вдавливая его еще глубже в неудобное, жесткое сиденье. Шипящие звуки и издевательская интонация просачивались прямо в мозг, превращая его в извивающийся клубок змей, парализуя мысль, волю, сознание. Андрэ попытался возмутиться, вскочить, закричать – куда там! Ни ноги, ни руки, ни губы его не слушались. Он превратился в огромную склизкую человекообразную амебу, способную только на то, чтобы страдать, душераздирающе вопить, не произнося ни звука, и агонизировать. Он физически чувствовал, как роются в его мозгу, срывая один покров за другим, а затем начинают препарировать его душу с откровенной гадливостью и презрением.

«Ты ждал сюрприза, он есть у меня, – продолжало, сверля его щупами раскаленного металла, непонятное Существо. – Ты должен был догадаться: Я – Смерть. Или то, что вы на этой планете называете Смертью. Твой срок подошел. Мне поручили забрать тебя. Но у нас, как и повсюду, – предрождественская ярмарка. Проводим благотворительную акцию-конкурс. Победитель конкурса может задержаться среди живых еще на какое-то время. Условия простые. Как раз для таких как ты. Нужно вспомнить все то добро, что ты сделал за свою жизнь. Долгую – недолгую, по барабану. Ну, хотя бы одно доброе деяние. Может, ты кого-то спас – мне, правда, в твоих воспоминаниях ничего такого отыскать не удалось. Или пожертвовал собой ради других. Хотя бы кровь умирающему отдал для переливания. Или выигрышным лотерейным билетом поделился со страждущими. Ладно, что это я тебе подсказываю. Соображай сам. От этого твой срок на Земле зависит. Поехали».

Леденящий холод, сковывавший душу Андрэ, вдруг отпустил. Сердце, переставшее было биться, вновь затрепетало. «Это шанс, – сообразил он. – Надо вспомнить. Скорее. Скорее. Ведь наверняка же что-то такое должно было быть. Мне же не второй десяток. За спиной столько всего». Однако проблема заключалась в том, что ничего особенного, ничего запоминающегося в его жизни не было. Ну, вот не было, хоть убей. Он морщил лоб. Сжимал пальцы в кулаки. Впивался ногтями себе в загривок. Но память отказывалась подсказывать ему спасительные эпизоды. «Успокойся, – пытался увещевать он себя. – Надо взять себя в руки. Это я не могу вспомнить из-за волнения. Из-за обуявшего меня страха. Сейчас, сейчас, вот затаю дыхание, медленно плавно выдохну, и память заработает. Она меня выручит. Не имеет права не выручить. Ведь было же что-то такое. Наверняка было».

Красноватые угольки бесстрастно глядели на его мучения. Не торопя. Не подстегивая. Но и не отступая. Время для существа ничего не значило. Оно могло управлять им по своему желанию. Подгоняя. Или останавливая. Что такое вечность по сравнению с такой магической силой! Что такое добро и зло, когда ты являешься их высшим судьей!

«Ладно, – судорожно думал Андрэ, – пойдем от обратного. Хорошо, я не могу вспомнить ни один из своих добрых поступков. Наверняка, их было много. Просто, такой задачи не стояло. Я их не фиксировал. Поэтому нужно оттолкнуться от обратного. Я ведь не плохой человек. Я никого никогда не обижал. В смысле зазря не обижал. Не творил зла. Не наслаждался чужими страданиями. Меня упрекнуть не в чем. Мне не за что испытывать угрызения совести. Да, я чист в этом отношении. Не за что. Не за что. Не за что».

«Хватит, – остановил его голос, вновь по-хозяйски обосновавшийся в его голове. – Ты лжешь. Лжешь и сам прекрасно это понимаешь. Ты с детства знал о сотнях тысяч, а, может, и миллионах замученных в твоей стране. Истлевших в застенках. Брошенных умирать от голода, холода и непогоды. Тех, кто тысячами ложились в рудниках. О застреленных в затылок. Якобы пропавших без вести. Всех тех, кто напрасно ждал. Молился. И умирал от непереносимых мучений потери. Несправедливости. Обмана. Ты никогда не пытался их понять. Поставить себя на их место. Открыть душу их страданиям. Прийти на помощь. Поддержать. Пускай и по прошествии многих лет. Когда, казалось бы, все позади. И от тебя не так много зависит. Но ведь не пытался. А раз так, то частица вины и на тебе. Ты не смыл ее. Не очистился. Не построил свою жизнь так, чтобы хоть как-то отдать долг, восполнить потери, вымолить прощение. Так что об угрызениях совести можешь мне не впаривать. Как раз их-то ты и должен был бы испытывать. Поищи чего другого».

«Ага, – воспрял Трост, – я на правильном пути. От меня уже не требуют добрых дел. Достаточно, если я не делал черных. А я их и не делал. Зачем? Я маленький человек. Всегда честно, добросовестно тянул лямку. Да, звезд с неба не хватал. Но ведь не крал, не воровал, не разбойничал на большой дороге. Да, точно, никогда ничего не крал. Ни соленых огурцов и помидоров на рынке, ни скрепок с работы. Даже в чужие сады, когда был пацаном, не лазил. Тем более, в карман к соседу или стране. Да, именно. Я честный человек. Честный. И тем горжусь».

«Ну, в чужие сады и огороды ты не лазил по трусости, а не из-за каких-то высоких идеалов. Повторяю: не надо мне впаривать. Я же тебя, цапля ты наша одноногая, насквозь вижу. Меня не подкупишь и не проведешь. А насчет воровства, это как посмотреть. Да, скрепок не пер. Несуном не был. И бадьи со жратвой из поварской, как другие, не выносил. Но разве этим «не воровать» ограничивается. А лицензии, которые твоя контора из-за проволочек не выдавала? Банкротства и разорения мелких и средних предприятий, которые вы удушили тысячами? Незаконная регистрация земли? Твой участочек с домиком не хилым? Известно как тебе доставшийся. Ремонт безбашенный. Антиквариатом забитые хоромы. Это на чьи деньги, хомячок быстрокрылый, все схавано? Это, дорогуша, чтобы тебя вразумить. А вот этот эпизод тебя в твоем нынешнем положении особенно порадует».

Тут перед глазами Андрэ всплыла картина, которую он засунул в самые отдаленные глубины своей памяти. Думал, что совсем ее выкинул. Оказалось, она все же застряла где-то на дне. Он только прошел в университет. Чтобы к нему не приставали и не придирались, навострился срочно заняться общественной деятельностью. Как раз в это время в него безумно влюбилась какая-то активисточка. С девушками такое случается. Может, и не только с ними. Находит затмение. Они влюбляются в вымышленного героя и сдуру принимают пустышку за свой идеал. Девушку звали Мила. Молодежь за глаза величала Силой. Энергии у нее было на десятерых. Она втащила его в комитет. Помогла избраться замом по оргработе. И пахала на него с утра до ночи. Ему оставалось лишь надувать щеки, принимать похвалы, получать поощрения и почетные грамоты. Потом на их ячейку выдали одну путевку в партию. Народ, конечно, поддержал кандидатуру Силы. И вот тут-то Свиное ухо проявил себя во всей красе. Завороженной им девушке Андрэ объяснил, что для него это вопрос жизни и смерти. Что для него все от этого зависит. А ей еще десятки раз будут предлагать. Потому что она такая незаменимая. Такая умница. Самая-самая. Если же она уступит свою очередь ему, то они потом будут вместе. Это будет так здорово! Дурочка клюнула на его обманку. Так он стал партийцем. Именно так. Это у него на лбу написано. Не скрыть – и не смыть. «Так что, – подытожила Смерть, – вор ты и есть вор. Причем гнусненький. Подленький. Мерзкий. Тьфу, глаза бы мои тебя не видели. Давай, заканчивай агонию».

«Да, – быстро нашелся, что сказать Андрэ. Все же речь шла о его жизни. В такие критические минуты адреналина выбрасывалось у него в кровь достаточно, чтобы противостоять мучителю. – Было дело. Да, соблазнил, и вступил вместо нее. Но ведь не насиловал и не обманывал. Она все сделала абсолютно добровольно. Даже сама настояла. К тому же, есть ряд смягчающих обстоятельств. Во-первых, все это было по молодости. Сейчас бы ни за что. А тогда глуп был. Не понимал. Не осознавал. Действовал как все. Время было такое. На тра-та-та не проживешь. Во-вторых, я же уже на следующий год от корочек отказался. Бросил их на стол. Так что эта история, наоборот, ничуть не помогла. Скорее, даже повредила. Просто тогда западню удалось обойти без потерь. Дальше все пошло по обычному шаблону».

«Ладно, хватит, – вынесло вердикт Существо, – наговорился. Высокий Суд постановил: вор он и есть вор. Какие бы отговорки не придумывались, и резоны не выставлялись. Поищи вновь чего другого. А то только глубже яму себе роешь. И так гнильный запах уже распространился».

«Так не честно, – возопил Трост. – Какой Высокий Суд? Где публичность? Где адвокаты и защитники? Где освещение в прессе и контроль со стороны общественности? Я протестую».

Похоже Существо все же было не таким бесстрастным. Демагогический запал Андрэ не оставил его равнодушным. Угольки вдруг заполыхали ярким пламенем. И Андрэ почувствовал, как могильный холод охватывает его члены, а трезубец втыкается ему в сердце. «Подожди, – заверещал он не своим голосом. – Я беру свои слова обратно». Хватка Смерти ослабела. Андрэ получил отсрочку и смог продолжать.

«Хорошо. Признаю. Виноват. Зато я никогда не уводил чужих жен. Вот. Изъясняясь по-старинному, не был замечен в прелюбодеяниях. Да, было несколько интрижек. Ну, десяток-другой. Не больше. А потом женитьба. Она все остальное стерла из памяти. Я хороший семьянин. Добротный. Основательный. Для меня семейный очаг превыше всего. Я и о теще забочусь. И все родственники сидят у меня на шее. Так что с этой стороны претензий быть не может».

«Если что-то стерлось из памяти, я освежу. Вспомни знойные дни лета энного года. Все вокруг пылало. Люди, казалось, сбрендили наравне с погодой. Вспомни домик в самом центре города с небольшим палисадником. Своего самого близкого тогда друга. Может быть, даже единственного по-настоящему преданного тебе человека. Хотя как с тобой вообще можно дело иметь, ума не приложу. Странно вы все-таки, люди, устроены. Противоестественно».

И тут Андрюха действительно вспомнил. У него на самом деле был очень близкий друг. Был, потому что после этой истории они больше не виделись. Все как обрубило. Друга тоже звали Андрей. Поэтому им легко было знакомиться и находить общий язык с кем угодно. Они сходу предлагали загадывать желание, потому что незнакомка или незнакомки очутились между двух Андреев – примета такая, а потом добросовестно заботились, чтобы желание исполнилось. Однако такая лафа продолжалась недолго. Друг влюбился. Крепко. Серьезно. На всю жизнь. Они с его избранницей должны были расписаться. Буквально днями. На прощание устроили совместную пирушку у нее дома. Родители по такому случаю на пару дней уехали куда-то в пансионат. Набилась куча народа. Гуляли до утра. Под утро, как-то это очень естественно получилось, избранница прильнула не к своему Андрею, когда никого не было, а к нему. Он все быстро сообразил. Помог эвакуировать задержавшихся гостей. Посадил на такси Андрея и расплатился за него, сказав, что-то подходящее. Ему, дескать, очень хочется прогуляться по утреннему городу. Сам же стремглав вернулся к поджидавшей его сумасброднице. Стоило это того или не стоило, но на следующий день он из лучших побуждений объяснил другу, что его избранница нимфоманка, и что таких навалом в каждой общаге. В ответ друг огрел его чем-то так, что он не скоро оклемался. Как у него потом срослось или не срослось, он не отслеживал. Поскольку с того дня они перестали существовать друг для друга. Андрюха же выкинул эту историю вместе с былым другом из головы, поскольку считал себя правым: он открыл ему глаза на его девушку. Так что вообще поступил красиво и благородно.

«Так вы, батенька, еще к тому же и подонок, – с откровенной гадливостью прошелестела Смерть. – Это же надо какие идиотские акции нас под Рождество устраивать заставляют. Я бы тебя удушила своими собственными руками. Утопила. На кол посадила. Бамбуковый. Остро заточенный. Хотя и это слишком нежное наказание для таких, как ты. Лучше китайским рецептом воспользовалась бы. Помню, здорово получалось. Вдоволь можно было стенаниями и воем насладиться, пока человек отходил ко мне. Китайцы сажали человека в клетку, разбитую на множество отсеков. Запускали в нижний крыс. Они объедали мясо с костей живой жертвы. Потом перегрызали перегородку за перегородкой и поднимались в следующие отсеки. Так они обгладывали человека по пояс, а он все еще продолжал жить и мучиться. Особенно впечатляло, когда они добирались до гениталий».

«И после таких признаний меня еще упрекают в садизме, – возмутился Андрэ. – Мы все вокруг невинные младенцы, по сравнению с тобой. Неземной белизны. Белые и пушистые».

«Я – Смерть. Мне безразличны человеческие эмоции. А ты маленький, серенький, вонючий подонок. Дрянь. Мразь. Грязь. Мелюзга. Хватит. Даю тебе последний шанс. Пора кончать. Все эти рождественские игры мне порядком надоели».

«Вот, придумал, – обрадовано выдавил Трост. – Я никого не убивал. Никого. Мелкие глупости, подлости и разгильдяйство мне можно инкриминировать. Но только по мелочи. А вот ни в чьей смерти меня упрекнуть не удастся».

«Хороший ход. – протянуло Существо. – Только, кукушоночек, твоя карта бита. И ты это прекрасно знаешь. Просто сунул свою совесть на лед и огромный амбарный замок на помещение навесил. У тебя же, как и твоих другарей, руки по локоть в крови. Да, лично сам, как в 30-е годы, ты никого не убивал. Не вешал. Не расстреливал. Только кто резолюции о согласовании под накладными на продажу оружия всяким душегубам, по миру раскиданным, подмахивал? Или вы не знали, что у вас под носом оно также контрабандой через третьи руки в горячие точки полноводным потоком льется? Этим же оружием потом что только не делалось. И снайперы с крыш – ваших рук дело. И тактика выжженной земли. И миллионы беженцев и перемещенных лиц, палаточные лагеря и бидонвили, в которых беспросветность, мор, люди низводятся до уровня животных. Где человек рождается только для того, чтобы умереть».

«Смерть, мы так не договаривались, – попытался возразить ей Андрэ. – Ты мне какую-то политинформацию зачитываешь. Так ни одного человека на свете, заслуживающего прощения, не останется. Все в той или иной степени в таких вещах замешаны. Все замазаны. Всюду что-то производят, чем людей душить, травить, гнобить можно. Не только ружья охотничьи и ракеты любого радиуса. Но и химикаты, и ядерные компоненты, и дурь всякую. Все двойному назначению служить может. И упаковки. И транспортные самолеты. Под аморалку каждого подвести можно. И охранника в конторе, который такое зверье на работу пускает. И уборщицу, которая бумаги для служебного пользования в машине режет, а потом на свалку оттаскивает. Я-то тут при чем? Да ни при чем. Живу тихо. Спокойно. Буднично. Как все остальные. Младенцев не обкрадываю. Чужой кусок изо рта ни у кого не вынимаю. А что жизнь такая, что грязь вокруг и убогость, что на каждом шагу кого-то прижимают, так это не ко мне. Это ты правителям счет предъявляй. Да не моим, а тем, что покруче. Кто по всему миру лаборатории, где гонят дурь, разбросали. Кто свои делишки с мафией обтяпывает. Кто террористов для правого дела освобождения от чего угодно готовит, а потом в сети связывает. Кто…»

«Ты уймешься, наконец, соловушка, – рявкнула Смерть. – Демагог наш заштатный. Через мои руки миллионы таких, как ты, проходили. Ваше кредо: моя хата с краю – ничего не знаю. Кроме себя, любимого, ничего не существует. Чужая боль – пустяк. А как самого прижмет да прищучит, так можно и на баррикады. На кой черт на Земле вообще это племя людей народилось, которым на все наплевать, которые не слышат, не видят, не чувствуют. Все. Шабаш. Пора тебя в расход. Никакая рождественская акция тебе, гоголевскому человеку в шинели, не поможет. Вот здесь, где галочка, распишись, пожалуйста. И будем прощаться».

«Не-е-е-ет, – завизжал Свиное ухо. – Не буду. Я жить хочу. Я же почти и не жил по-настоящему. Меня ж все время травили. Топтали. Надо мной издевались. Я только отбился. Я же не такой, как они. Я сам никогда. Я простой, средний, серенький обыватель. Прости! Отпусти! Помилуй! Я клянусь! Обещаю! Никогда больше! Все теперь будет иначе! Да-а-а-а-ай!»...

Андрэ Трост снова стоял у бочек с пойлом. Перед глазами все плыло. Защемившее было сердце медленно и тихо отпускало. Теща бережно поддерживала его под локоток. Обеспокоенно заглядывала ему в глаза. «Мальчик мой дорогой, – читалось в ее взгляде. – Что случилось? Чем помочь? Подсобить? Может, за доктором сбегать? Или водички стаканчик принести? Это все от переутомления. Работаешь много. Взял бы путевочку в дом отдыха, как я тебе с дочкой советовала. Передохнул бы. А то лица на тебе нет. Вон как позеленел весь. И костюмчик в последнее время висит на тебе как на вешалке. Куда только брюшко импозантное подевалось».

«Не, не, все в порядке, – с трудом выдавил из себя возвращающийся к жизни несостоявшийся утопленник. – Тут просто слишком душно. Хочется на воздух. Снежок потоптать. Чтобы голова проветрилась. Мы все закупки сделали? Или зайти еще куда надо?»

«Все. Все. Не серчай, – проблеяла теща. – Только у меня просьба к тебе есть. Малюсенькая. Как, говорить?»

«Давай, выкладывай, – снизошел Андрэ. – Теперь уже все равно. Единственно, чтобы из графика не выбиться. А то домашние, наверняка, уже волноваться начали. До Рождества совсем мало времени осталось».

«У меня приглашение в концертный зал, – затараторила теща. – Прямо здесь – в торговом центре. Никуда ходить не нужно. На награждение посмотреть хочу. А то всегда только по телику. Сейчас же такая оказия. Сделай мне подарок к Рождеству». Трост лишь секунду поколебался: «Ладно. Куда идти?»

Вместе с тещей они забрались в огромный актовый зал. Светлый. Современный. Весь из новых материалов. С подсветкой. Только устроились и осмотрелись, как представление началось. На трибуну вылезла какая-то светская львица и хорошо поставленным голосом принялась объяснять всем то, что они и так лучше нее знали. Потом некто лысенький и долговязый что-то долго канючил. Затем еще один. Наконец, отдернулся занавес, и на подиум вышла глава чего-то очень важного. Высокого. Значительного. Государственного. Ведущая аж присела от радости и энтузиазма. Схватила микрофон и завопила: «А теперь все приветствуем стоя нашу дорогую…» Кого, пропало в хрипе микрофона.

Президиум и первые три ряда, как по команде, встали и разразились бурными продолжительными аплодисментами. Еще два ряда нехотя тоже стали подниматься. Где-то еще – одна-две фигурки. Остальной зал угрюмо сидел на месте. «Ну же, ну же? – продолжала призывать ведущая. – Покажем, как мы любим нашу дорогую гостью. Ценим. Обожаем. Все встают и дружно рукоплещут. Все-все. Ну же!»

Зал угрюмо продолжал сидеть. Уже даже не угрюмо, а злобно. Тревожно. Угрожающе. Жидкие аплодисменты начали стихать. Затем и вовсе прекратились. Наступила тяжелая гнетущая тишина. Предвещающая все, что угодно. Взрыв ярости. Свист. Улюлюканье.

И вдруг произошло невиданное. Из президиума люди бросились ретироваться за кулисы. Потом в испуге в приоткрывшиеся двери потянулись стоявшие в первых рядах.

И тут по всему залу прокатился легкий избавительный хохот. Народ ржал. Гоготал. От души веселился. Ведь это был вечер перед Рождеством, когда сбываются все желания.

«Хорошо же Смерть со всеми поработала, – прошептал Андрей Дрозд. – Значит, мне все это не привиделось. Выходит, всё так и было. Надо начинать жить заново. По-другому. Ладно, попробую. Не впервой».

© Н.И. ТНЭЛМ

№12(82), 2013