Живые и мертвые в некрополе Пер-Лашез
Здесь раскрывается смысл заповеди Эдит Пиаф – «Любите!»
Ни один хитроумный составитель кроссвордов еще не додумался загадать загадку с подвохом: бывшее поместье духовника Людовика XIV, ставшее последним приютом выдающихся писателей, поэтов, художников, ученых, военачальников, танцовщиц, актеров, певцов, наконец, борцов за социальную справедливость, – из восьми букв плюс орфографический знак.
Правильно, вы из разряда умников и умниц. Да, это кладбище Пер-Лашез, названное по имени патера (французское слово рère) Лашеза. Вернее, это нечто большее. Некрополь. Место паломничества. Средоточие неведомой мне доселе, в чем довелось лично убедиться, трансцендентной энергии.
Пойдем по порядку, шаг за шагом. Под занавес краткого делового визита в город на Сене удалось выкроить время, как выражаются заезжие зеваки, для осмотра окрестностей и достопримечательностей. Никогда не относил себя к поклонникам кладбищенского туризма. Но было невозможно проигнорировать представившийся неожиданно шанс посетить место, где не только обитают самые тихие, по определению, соседи, но куда не зарастет народная тропа. Тем более в сопровождении профессионального гида, историка искусств, типичной, судя по выговору, представительницы воссоздаваемой уже не в одном поколении самой многочисленной и самой одаренной волны русской эмиграции – послереволюционной.
Два часа, проведенные в незримом, сродни спиритическому, общении с тенями, наполнились открытиями. Здесь сошлись живые и мертвые.
Вначале нужно пояснить для несведущих: Пер-Лашез внешне напоминает французский парк с высаженными вдоль широких эспланад деревьями (их более пяти тысяч, с преобладанием платанов, каштанов, ясеня, липы, бука и кленов), аккуратно подстриженными газонами, цветочными клубами, с продуманно расставленными скамеечками. И неудивительно, что в пятничные еще не сгустившиеся сумерки здесь оказалось немало людей, пришедших вовсе не для того, чтобы заглянуть в фамильные склепы.
Они пришли сюда для созерцания и для общения. Рискну предположить: ради отдохновения. Вот на скамейке, на верхушке холма, с которого открывается вид на город, излучает доброе расположение духа типичный француз: седовласый крепыш пенсионного возраста, в кроссовках на белые спортивные носки, в красной жилетке и с аккуратно повязанным шейным платком, гармонирующим по цветовому оттенку со светло-серыми брюками и ветровкой. Окутывавшая его аура приглашала к беседе, если бы не астральный блеск глаз, выдававший блуждание его мыслей в иных сферах.
По соседству – рыжеватая брюнетка, в джинсах поверх сапожек с пряжками, в черном бушлате, с серебристыми кольцами на левой руке в том месте, где носят обручальные, и с сигаретой в правой. Читает, должно быть, умную книжку. Чуть поодаль – влюбленная пара, отрешенная от всего суетного и несуетного мира, погруженная только в свои чувства, для которой время приостановилось, а пространство утратило всякое значение…
Набрел на этих счастливых, часов не наблюдающих, уже после того, как посетил усыпальницу Элоизы и Абеляра. Возвышенная, устремленная к высотам горним, готика. Кружева из камня. Две фигуры, лежащие рядом. Соединенные навеки после смерти. Напомню, это был союз блистательных умов и сильных характеров. Союз, на который обрушились все напасти средневекового мракобесия. Абеляр дрогнул, и чуть было не отступил. Но Элоиза оказалась мужественнее и спасла их любовь, поместив ее в вечность.
Не могу не напомнить канву этой хрестоматийной истории. Пьер Абеляр был выдающимся для своего времени богословом, разрушившим силой эвристической мысли догматы и каноны. Чего стоит одно только суждение: «Всякое знание есть благо, даже знание зла; творить зло – грех, но знать его – благо; иначе как Бог может быть свободным от зла?» Чего удивляться, что воинственные церковные ортодоксы на Суассонском соборе в 1121 году объявили мыслителя Абеляра еретиком, иконокластом.
Под стать ему была и Элоиза, получившая отменное образование и воспитание в монастыре Святой Марии в Аржантее (она говорила и читала по-латыни, по-гречески и по-древнееврейски). Будучи богобоязненной, как всем было предписано быть в ту эпоху, Элоиза имела смелость не стесняться голоса своей женской природы и вся без остатка отдалась своим чувствам.
Жан Виньо. «Каноник Фульбер застает врасплох Абеляра и Элоизу»
Ее тайный брак с Пьером, бегство в монастырь, преследование сородичей и осуждение суесловной толпы, разлука с любимым, которого Фульбер, ее дядя и опекун, а заодно каноник парижского собора Нотр-Дам, вместе с сообщниками варварски оскопил, чтобы лишить сана и подвергнуть изгнанию, все последующие бедствия – ничто не заставило ее изменить своей любви. Вчитайтесь в строки ее раннего письма: «Ты мой Бог... ты единственный обладатель как моего тела, так и моей души... если она не с тобой, то ее нет нигде: поистине без тебя моя душа никак существовать не может». Что это, как не луч света в темном царстве ханжества и лицемерия.
Этот гимн любви восторжествовал через семь столетий, когда их тела были погребены на Пер-Лашез, а на одном из зданий в ансамбле Нотр-Дам-де-Пари появилась надпись: «Здесь жили Элоиза с Абеляром. Искренние возлюбленные. Драгоценные образцы для подражания. Год 1118».
…В центральной части некрополя, на возвышении, легко обнаружить захоронение самого изящного выразителя польской суровой изнеженности и душевной трепетности – Фредерика Шопена. Его богатейшее творческое наследие – вальсы, полонезы, мазурки, ноктюрны, вобравшие в себя мелодику крестьянских напевов и городского романса, неизменно рождают эмоциональный отклик у слушателей подчас полярных вкусов. Они служат тем притягательным магнитом, который собирает вокруг белого мрамора с горбоносым профилем толпы почитателей – постоял с ними рядом, пытаясь разгадать смысл надписи на польском языке по краю постамента с изваянием музы, скорбящей об утрате, венчающей памятник.
Попутно размышлял о том, почему Фредерик Шопен и Жорж Санд не повторили судьбу Абеляра и Элоизы. В чем могла быть причина разрыва? Что общего, кроме культа творчества и необузданных фантазий, было у композитора, неисправимого романтика по жизни, и писательницы, «носившей панталоны», но чаще менявшей не наряды, а любовников?
Поначалу, надо быть справедливым, Жорж Санд, в девичестве Амандина Аврора Люсиль Дюпен, стала для уже больного Шопена и матерью, и сиделкой, и опекуншей. Одно время она жила не только ради сублимации своего бурливого творческого начала, но и для семьи и своего нового возлюбленного, пытаясь преодолеть все разделявшие их барьеры: психологические – слишком по-разному были скроены у них характеры; политические – они молились разным идеологическим богам; эмоциональные – они мучили друг друга приступами ревности.
Потом случилась одна из вариаций драмы «отцы и дети» и «матери и дети». Сперва Фредерик разругался с сыном Авроры – Морисом, а затем принял сторону ее дочери Соланж, когда та ополчилась на свою мать из-за нежелания благословить ее брак со скульптором Клезенже. Аврора, она же Жорж Санд, воспринимавшая себя в роли главы семейства, написала грозное письмо Шопену, запретив ему видеться с ее дочерью и нелюбым зятем. Не менее самолюбивый композитор пошел ей наперекор.
Наверное, пылкая натура Жорж Санд не могла долго оставаться в роли садовницы, выхаживающей чахнущее на глазах растение. Недаром она присягнула философии Пьера Леру, ратовавшего за равенство полов в любви и усовершенствование института брака как одного из условий освобождения женщин из-под ига домостроя. Жорж Санд была если не провозвестницей, то предшественницей тургеневской женщины-эмансипе Кукшиной, этой раскрепощенной донельзя дамы, «несколько растрепанной» и «в грязных перчатках». В творческом тандеме, мне видится, она была обречена претендовать на роль первой, а не второй скрипки.
Шопен сильно переживал разрыв. Незадолго до своей кончины он поделился тем, что терзало сердце: «А ведь она (Жорж Санд) обещала мне, что я умру только на ее руках».
Согласно его желанию и завещанию, тело Шопена похоронили на Пер-Лашез рядом с могилой любимого им композитора Винченце Беллини, а сердце – в варшавском костеле. Со своей недолгой и непостоянной спутницей жизни Шопен, в отличие от Элоизы и Абеляра, после смерти не воссоединился.
…Рассеянный взгляд сделается упругим и прицельным, стоит только краем глаза зацепить надгробную скульптурную композицию над могилой Теодора Жерико. Известность, напомню, художник заслуженно завоевал батальными полотнами из эпохи наполеоновских войн, сочетая в своих сюжетах как стиль парадных ура-патриотических портретов («Офицер конных егерей императорской гвардии, идущий в атаку»), так и суровый реализм этой человеческой гекатомбы («Раненый кирасир, покидающий поле боя»).
На фасадной части массивного саркофага отлита в меди самая знаменитая картина «Плот Медузы» (1818-1819), хранящаяся ныне в Лувре. Это было знаковое произведение. Фрегат из-за навигационной ошибки сел брюхом на дно на Аргуинской отмели у северо-западного побережья Африки – капитан и команда первыми покинули судно, бросив людей на произвол стихии. Некоторые попытались добраться до берега на плоту, но его носило 12 дней по бурным водам: дважды случалась резня за право быть у мачты, самом безопасном месте, многие сходили с ума, началось людоедство.
Всего трагедия на море унесла жизни более 400 человек, всколыхнув французское общество и превратившись в приговор безразличию властей. Сверху над барельефом, изображающим отчаяние обреченных с фрегата «Медуза», возлежит в свободной позе сам мастер, с кистью и палитрой. Странное решение: гедонистская фигура Жерико плохо вяжется с теми жестокими мерзостями, которые он так реалистично изобразил.
…Как и пророчествовал Ростислав Плятт, он же пастор Шлаг, эта певица пережила свое время. У типового саркофага, не отличимого от нескольких сотен ему подобных, – всегда цветы и поклонники таланта Эдиты Джованны Гассион, более известной под сценическим псевдонимом Эдит Пиаф. В закатном свете на темно-серый гранит упала тень от креста. Вспомнилось: она часто выходила к публике в строгом черном платье, а поверх – простенький нательный крест. Он служил ей талисманом, к которому прибегают, чтобы отвратить беды, коих ей все равно выпало немерено.
Судьба Эдит полнилась контрастами и противоречиями. Версии ее рождения разнятся: одни источники утверждают, что она родилась чуть ли не в аристократической семье, но большинство сходятся в том, что она появилась на свет в семье уличных артистов цирка, причем бытует легенда, что это произошло под уличным фонарём на плаще полицейского в Бельвиле. В возрасте трех лет она ослепла от конъюнктивита, и только спустя несколько лет чудо молитвы вернуло ей зрение. Эдит Пиаф много пережила: тиранию бабушки, содержавшей публичный дом, которой была отдана на воспитание; суровость уличных нравов, когда в девятилетнем возрасте пела на площадях, подбирая монетки с брусчатки; одиночество – в 15 лет ушла из дома, разругавшись с отцом, чтобы начать свое восхождение к вершинам славы.
Ее жизнь – почти беспримесно печальная повесть, изредка озаряемая всполохами светлых привязанностей. В фильме «Воробышек» («La Môme») французского режиссера Оливера Даана для меня есть одна пронзительно искренняя и исполненная светлым траги-оптимизмом сцена, где Пиаф в исполнении блистательной Марион Котийяр (она получила за эту роль своего, надеюсь, первого «Оскара») дает интервью. На три вопроса подряд, что бы посоветовали, как жить, она дает один и тот же ответ: «Любить».
Даже безоговорочное признание таланта, всеобщее очарование ее наполненного сгустком надрывных переживаний голоса не стали иммунитетом перед чередой житейских напастей и жизненных коллизий. Она познала все 33 несчастья: хроникеры скрупулезно подсчитали, что в период с 1951 по 1963 год Эдит Пиаф пережила четыре автокатастрофы, попытку самоубийства, четыре курса дезинтоксикации, лечение сном, три печеночных комы, приступ безумия, два приступа белой горячки, семь операций, два бронхопольмонита и два отека легких…
Судьба отмерила ей горестей сверх меры. За что, не знаю. Перефразировав известного пушкиноведа Тынянова, у каждого возраста своя Эдит Пиаф. Если раньше меня больше волновали ее песни типа «Милорд», «Я знаю как», «Жизнь в розовом свете», «Под небом Парижа» и др., то сейчас к ним прибавилась и культовая композиция «Три колокола» (Les trois cloches), слова и музыка которой написаны Жаном Вилларом. После ее исполнения в 1946 году Эдиф Пиаф взошла на французской артистический Олимп:
Une cloche sonne, sonne
Sa voix, d'écho en écho
Dit au monde qui s'étonne:
«C'est pour Jean-François Nicot
C'est pour accueillir une âme
Une fleur qui s'ouvre au jour
A peine, à peine une flamme
Encore faible qui réclame
Protection, tendresse, amour»
Но вот что символично: поверх надгробной каменной плиты увидел прикрепленный листок со словами совсем другой песни, ставшей негласным резюме ее творческой карьеры и жизни, а может и эпитафией, выбранной уже сильно сдававшей Эдит Пиаф. Это песня «Нет, я ни о чем не жалею» (Non, Je ne regrette rien) авторства Шарля Дюмона. Она исполняла ее на своем последнем выступлении 18 марта 1963 года, где были мои родители, рассказывавшие годами спустя о своем впечатлении: сколько же страстной и завораживающей энергетики было в этой хрупкой женщине!
…Струйки паломников, иначе не назовешь, просачиваясь между фамильных склепов, устремленных ввысь своей готической перпендикулярной строгостью, и узорчатых решеток барочного стиля, стекались к культовым местам. Публика наипестрейшая: от канонических туристов с фотоаппаратами всех калибров до степенных матрон и легкомысленных тинэйджеров, шагавших так, словно они приплясывали.
Не мог не подивиться на худощавого юношу в облегающем черном трико: он был в сабо, взгромоздившись, иначе не скажешь, на танкетки высотою по 10 сантиметров, и словно выстукивал чечетку о крупноформатный булыжник. С ним пути пересеклись дважды: у могилы музыканта ансамбля «Доорс» Джима Моррисона, у которого десять лет спустя после смерти, в 1981 году, поклонники стащили скульптурную голову (как утверждают, не мне судить, он был тонкий лирик). Затем у задрапированного строительным целлофаном монумента Оскару Уайльду, томному и утонченному цинику нетрадиционной ориентации, который с безжалостной выразительностью изобразил духовный и материальный мир английских буржуа. Целлофан означал, что в очередной раз разнузданные единоверцы Уайльда устроили здесь оргию.
Арман, художник и скульптор, надпись «Наконец-то один!»
…Наша гидесса, хотя и сверялась с путеводителем, не сочла за труд поинтересоваться у прохожего, как пройти к конечному пункту программы – захоронению отца-основателя спиритизма. Завязалась беседа. Отпустив ей комплимент, «вы, наверное, историк искусств», француз стал чрезвычайно любезен. Он оказался писателем, собиравшим материал о Пер-Лашезе.
Узнав, «чьих мы будем», просвещенный интеллигент направил нас в колумбарий, чтобы, поднявшись по лесенке на второй этаж, смогли увидеть крохотную плитку с надписью: Айседора Дункан. Мама моего коллеги, нынешнего заведующего кафедрой международной журналистики МГИМО Никиты Шевцова, училась в танцевальной школе в Москве, которую Айседоре предложил возглавить А.В. Луначарский. Там же, на Пречистенке, развивался их бурный и непродолжительный роман с Сергеем Есениным.
Что поразительно, так это непонятное влечение Айседоры к славянам. Первым, и неудачным, любовным увлечением был женатый, как позднее выяснилось, поляк Иван Мироски. Дружила она с Анной Павловой и Станиславским. Вышла замуж за Есенина, который был ее моложе на 16 лет. Незадолго до смерти (кто-то типа Аннушки с ее подсолнечным маслом уже шил тот самый злополучный багряный шарф, который сломает ее шею) притулилась к русскому пианисту Виктору Серову, которого она была старше на 15 лет…
Совершенно неприметная ниша. Без всяких изысков. Без лишних слов. Но слова напрашивались: «Так проходит слава мира». Полная креативной энергии, эта танцевавшая босоногой (что было в диковинку) жрица Терпсихоры совершила маленькую революцию. Да, ее помнят, но посмертное воздаяние несоразмерно, мне кажется, содеянному.
…Возле этого погребения, напоминающего дольмен, можно повстречать, как понял, истовых ревнителей философии спиритизма и последователей его основателя Аллана Кардека. Начинавший как врачеватель, Ривайя, как его назвали при рождении в Лионе в 1804 году, через сеансы вызывания духов пришел к формулированию довольно целостной философии. Именно духи открыли ему правду: в прошлых жизнях он именовался Аллан и Кардек.
Спустя полтора столетия, что неизбежно, его учение оказалось маргинальным, однако же не было списано за ненадобностью. Сегодня кажется смехотворным утверждение Кардека, что череда перевоплощений на протяжении многих и многих жизней необходима, чтобы добиться «духовного прогресса» и чтобы лучше понимать и исцелять, в частности, эпилепсию, шизофрению и раздвоение личности. Все эти проклятие, мол, есть следствие прежних, мало удачных воплощений.
Вместе с тем, евангелие от Кардека, а он был плодовитым писателем, содержит немало бесспорных мыслей, не теряющих актуальности. Скажем, пункт 31 в его работе «Спиритизм в простейшем своем выражении» звучит так: «Причина зла, сокрушающего людей на Земле, есть гордыня, себялюбие и все дурные страсти. Через столкновение своих пороков люди делаются взаимно несчастными и наказываются друг другом. Когда любовь к ближнему и смирение заменят себялюбие и гордыню, тогда они не будут стараться вредить друг другу; они будут уважать право каждого, и тогда будет царствовать между ними согласие и справедливость». Аминь!
Все это очевидные и прописные, причем прописанные не Кардеком единым, истины. Но есть кое-что за рамками понимания. Вокруг мини-мавзолея осязаешь необычайно мощное энергетическое пространство. Прислоняешь ладони к невидимой границе этого поля и – неведомая сила держит тебя в напряжении. Рядом явно заряжались этой нездешней энергией две типичные «латинас» (корни Ривайя – в Латинской Америке). Наша гидесса поведала, что приводила сюда российских физиков: те делали замеры, а также удивленные глаза, качали головой, но объяснить феномен не могли.
Позднее вычитал, что дольмены строились в местах Силы – на перекрёстках геомагнитных линий Земли. Может, одна из таких линий проходит через Пер-Лашез, а предусмотрительный Аллан Кардек заранее побеспокоился о том, чтобы и после смерти его имя было окутано мистическим ореолом?
…Что остается в памяти от прикосновения к миру былых властителей дум, нашедших последний приют на Пер-Лашезе? Ощущение – словно перелистываешь страницы сразу нескольких монографий в серии «Жизнь замечательных людей». Цветной калейдоскоп редких радостей и черно-белая реальность рутинных бедствий. Здесь те, кто испытал всю полноту земной юдоли, когда рушатся идеалы, разбиваются сердца, помрачается рассудок, оплакиваются потери, теряется вера:
– Элоиза и Абеляр в объятиях страсти на полу трапезной в женском монастыре Святой Марии в Аржантейле и их каменные изваяния, лежащие чинно в усыпальнице с заветом живущим – не подавлять своих чувств;
– Фредерик Шопен, болезненно переживавший и за недореализованную польскую государственность, и за разлады в семье, не ставшей ему родной, но подаривший миру чарующую трепетность своих гармоний;
– Теодор Жерико, идеалист по призванию, повзрослевший, чтобы поведать страшную правду и о войне, и о мире, где часто злоба, зависть и нелюбье, а не сочувствие и человеческая солидарность, правят бал;
– Эдит Пиаф, познавшая изнаночную жизнь трущобных кварталов, потерявшая свою единственную крепкую любовь в авиакатастрофе, губившая себя дурным дурманом… Этот «воробышек» в годы военной стужи превратился в маму-наседку, находившую слова утешения для всей нации.
Можно продолжить перечисление имен в громкой плеяде незаурядных личностей, собранных на Пер-Лашезе, в этом подлинном «элизиуме теней». И все же в вихревом потоке впечатлений наравне с рождавшими ассоциации тенями прошлого – Он и Она, что целуются на скамейке на фоне буйства цветочной фантазии. Образ вечный. Как Элоиза и Абеляр. Как заповедь Эдит Пиаф всем живущим: «Любите!»
Владимир МИХЕЕВ
Париж – Москва
Фото автора