Германия: Поиски равновесия

Точнее это было бы все же назвать балансом сил, который позволил бы вывести Европейский Союз из его нынешнего состояния – неустойчивого и опасно аморфного.

В стародавние времена, когда это надгосударственное образование еще называлось Европейским Экономическим Союзом, а за аббревиатурой ФРГ скрывалась лишь юго-западная часть германского государства, одиннадцать из нынешних шестнадцати земель, все было проще. Да, Германия и тогда была ведущей экономической силой Союза, но политически роль первой скрипки номинально оставалась за Францией.

Внешняя политика ФРГ была тогда откалибрована с предельной точностью и полностью равнялась её европейской политике, формулируемой и осуществляемой в полном душевном согласии с её европейскими союзниками. На большее в Бонне, тогдашней столице страны, никто не претендовал, как минимум, внешне.

Но вот наступил 1989 год, когда сломана была не только берлинская стена, но и все послевоенное устройство Европы. Те свидетели тогдашних событий, у которых еще не окончательно отшибло память, подтвердят: перспектива воссоединения Германии в ноябре 1989-го больших восторгов не вызвала почти ни у кого в Старом Свете. Кроме, разумеется, самих немцев, хотя приличия политики старой выделки старались соблюдать.

Впрочем, тогдашняя глава британского кабинета Маргарет Тэтчер открыто высказалась «против». Да что там Тэтчер, баба Яга, то есть, извините, Британия, как известно, всегда «против». Но даже французский социалист Франсуа Миттеран, несмотря на дружбу с тогдашним канцлером Гельмутом Колем и слаженный франко-германский тандем, пребывал в сильнейших сомнениях. И отнюдь не сразу он нашел для себя успокоение в известной формуле „Si l'Allemagne grandit, la France grandit aussi“. Правда, кое-кто уверяет, что этому предшествовали предостережения, высказанные боннскому правительству: смотрите, вы можете скоро оказаться в Европе в такой же изоляции, как в 1913 году.

И уж конечно окончательное согласие матерого французского политика было продиктовано вовсе не только политическими и гуманитарными соображениями. Была у этого решения и конкретная экономическая цена. Юбер Ведрин, тогдашний советник Миттерана, убеждён в том, что его шеф не дал бы согласия на воссоединение Германии без…

Впрочем, предоставим ему слово: «Миттеран не хотел воссоединения без прогресса европейской интеграции. А единственной подготовленной сферой была валюта».

Упоминания об этом большого восторга у многих германских политиков не вызывают, особенно сейчас, когда евро оказался в сильнейшем кризисе. Мало того, что простые немцы и так тоскуют по старой доброй марке, твердой, как крупповская сталь, так еще и эти намеки на то, что Германию практически вынудили взять на себя общеевропейскую валютную обузу. Кстати, экс-канцлер Герхард Шрёдер, к примеру, никогда своего отношения к евро не скрывал и считал его появление «нездоровыми преждевременными родами».

Так или иначе, но на декабрьской 1989 года встрече глав государств и правительств стран ЕЭС в Страсбурге были согласованы условия создания экономического и валютного союза. Несколько позднее, уже в 1990-м, Римский договор 1957 года был изменен таким образом, чтобы можно было сделать экономическое и валютное сотрудничество в рамках Союза более тесным – вплоть до создания Европейского центрального банка. В 1992 году в голландском Маастрихте вопрос о единой валюте был решен окончательно, ЕЭС потерял в названии одно прилагательное и превратился просто в Европейский Союз.

Беспроблемным существование евро не было никогда. Но как же дело дошло до того, что общая валюта, задумывавшаяся как важный элемент объединения союзников, превратилась чуть ли не в яблоко раздора? Бывший посол Нидерландов в Берлине Марникс Кроп сокрушается: «Вот она, ирония истории: евро, введенный для того, чтобы уничтожить страх перед германской Европой, как раз подпитывает новые страхи перед этой германской Европой». А что поделать, если старослужащие из числа европейских дипломатов признаются, что прежде перед встречей министров финансов стран ЕС все они толпились вокруг коллеги из страны-председателя, а теперь окружают Вольфганга Шойбле. Что, впрочем, нисколько не удивительно: а о чем «грандам» европейских финансов толковать, скажем, с их латышским или словенским коллегой?

Германия – дело другое: всех живейшим образом интересует вопрос, как и какой ценой она вытащит Европу из кризиса. Вот он, новый «германский вопрос»! Есть ли на него удовлетворяющий всех ответ? Увы, нет. В том числе и у самих немцев.

Британцы, к примеру, ведут речь о «нерешительном гегемоне», и как-то не очень ясно, что их больше не устраивает – гегемония или нерешительность. Да и то сказать, с формулированием внешнеполитических ориентиров и критериев этой политики в Германии пока как-то все не складывается. Должны ли быть поставлены во главу угла торговые интересы? Или приоритет должен быть отдан правам человека? А может быть, сотрудничеству с заокеанским партнером? Или все же дальнейшему углублению европейской интеграции? Легко ли партнерам понять того, кто, кажется, сам себя никак не поймёт?

Говорят, что нынешний глава германской дипломатии Франк-Вальтер Штайнмайер, получивший от бесцветного и незадачливого предшественника Гидо Вестервелле весьма запущенное наследство, некоторое время назад созвал целый ряд экспертов, дабы провести многоступенчатый обмен мнениями. Первые результаты грозятся обнародовать весной. Поскольку все это будет проходить под пристальной опекой министерских бюрократов, изобретения пороха едва ли следует ожидать. Скорее всего, родится что-нибудь традиционно чиновничье в жанре «и вашим, и нашим». То есть с внешнеполитической точки зрения, Германия останется труднопредсказуемой величиной.

Это не добавит стабильности и внутренней жизни Европейского Союза. Взять хотя бы ту же Францию, которую совершенно не радует, что центр тяжести ЕС сместился с запада на северо-восток, в особенности после волны расширения 2004 года. Для франко-германского тандема это имело тяжелые, не хочется говорить фатальные, последствия. В ходе борьбы с кризисом евро президент Франсуа Олланд возглавил южно-европейскую фронду. К этому, как и ко многому другому, он оказался решительно не способен, и лидерство перешло к бодрому итальянцу Маттео Ренци, а Франции, вместо привычной роли коренника, пришлось удовольствоваться невеликим статусом пристяжной.

Чтобы понять, насколько болезненно это воспринимается во Франции, можно ознакомиться с точкой зрения Эрика Земмура, публициста из парижской «Фигаро». В своей книге «Самоубийство Франции» он пишет: проводя в жизнь идею европейской интеграции, Шарль де Голль хотел новыми средствами достичь того же, к чему стремился Наполеон. «Мечте о Великой Франции под руководством Парижа пришел конец, когда в ЕЭС в 1970-х годах вступила Великобритания», – пишет он.

Ну, а падение берлинской стены автор и вовсе воспринимает как катастрофу. «Объединение Германии стало для нас смертельным выстрелом. Вслед за Маастрихтским договором пришел конец нашему суверенитету в области денежной политики. Сейчас евро стал новым германским оружием». Вот такие настроения. Возможно, не преобладающие, но весьма показательные. Да что уж говорить о Франции или Греции, когда в самой ФРГ партия «Альтернатива для Германии» открыто сомневается в необходимости спасать евро.

Вот и выходит, что поиск нового взаимоприемлемого баланса сил в Европе может оказаться не только сложным, но и довольно долгим. Скорее всего, консенсус будет найден, поскольку слишком многое поставлено на карту. Но все же на этом пути Союз поджидает немало сюрпризов. И далеко не все они обещают быть приятными.

Андрей НИЖЕГОРОДЦЕВ