Рапалло ХХI века

Германия, Россия и будущее глобальной архитектуры безопасности

Последнее столетие – особенный век для двусторонних отношений, в котором Германия и Россия, стоя рядом, пережили наивысшие взлеты и глубочайшие падения.

Вспомним о Первой мировой войне, погрузившей обе страны в материальный и духовный хаос, из которого мог быть только революционный выход.

Однако октябрьская революция была не только реакцией на войну, но и одним из ответов на социальные и технологические проблемы, порожденные еще XIX веком. Вспомним, что писал Анатолий Луначарский в «Великом перевороте». Для него революция «была необходимым в своем трагизме моментом в мировом развитии человеческого духа к «вседуше», самым великим и решительным актом в процессе «богостроительства», самым ярким и решающим подвигом в направлении программы, формально удачно намеченной Ницше: «В мире нет смысла, но мы должны дать ему смысл».

Ощущение, что лишь революция может быть спасением от приближающегося глобального катаклизма, своего рода конца Света, было характерно для мыслителей многих других стран, в частности, для немцев. Тяга к тоталитарному, понимаемому как единое общественное тело, стало ответом на раздробленность общества XIX века. В социальном плане это выразилось в его классовой структуре, а в технологическом – в новых принципах общественного разделения труда.

В германской социальной мысли того времени попытки найти ответ на эту разобщенность развивались по трем главным направлениям. Два из них, имевшие мистическую и антипрогрессистскую направленность, представлены такими именами как Вернер Зомбарт, Фердинанд Теннис, Освальд Шпенглер, Мартин Хайдеггер, а также Франк Тисс и Томас Манн. Первые четверо относятся к тому течению, которое называется «фелькиш» (в приблизительном переводе: народническо-националистическое). Из него позже вышли идеологи национал-социализма. Последних двух можно назвать представителями мистического космополитизма. Третье главное направление, которое воплощают, прежде всего, Эрих Мендельсон и Вальтер Гропиус, можно обозначить как рационалистическую, прогрессистскую реакцию на вызов разобщенности.

Конкретная политическая воля к преодолению недобровольной международной изоляции и та новая духовная близость, которая образовалась в революционный послевоенный период, позволили Веймарской республике и Советской России подписать в генуэзском пригороде Рапалло 16 апреля 1922 договор. Он предусматривал мирное урегулирование на условиях взаимной выгоды и отказа от репарационных претензий, а также нормализацию и развитие межгосударственных отношений.

Рапалльский договор позволил установить интенсивное сотрудничество, прежде всего, в военно-технической области: разрабатывались вооружения, которые для Германии были запрещены по Версальскому договору, шло обучение военных кадров, закладывались новые основы ведения военных действий.

Военно-техническое сотрудничество продолжалось и после прихода Гитлера к власти, внезапно закончившись с нападением нацисткой Германии на Советский Союз летом 1941 года.

Гитлеровская война на уничтожение – ультимативное выражение доведенной до патологии претензии на тотальную власть – стоила жизни примерно 30 миллионам советских граждан и закончилась для Германии национальной катастрофой: страна была оккупирована и, затем, как акт исторической справедливости, разделена на две части.

В зоне советского влияния возникла и развилась Германская Демократическая Республика как составная часть культурного пространства, простиравшегося от Балтийского через Черное море до Тихого океана. Но также и как момент культурного времени, которое в силу своей специфической ритмики, особенно на уровне социальной повседневности, фундаментально отличалось от культурного времени западно-капиталистического индустриального общества.

Генератором этого культурного пространства и этого культурного времени был Советский Союз как конкретный цивилизационный проект. Радикально изменив и в значительной мере гармонизировав ритмы социальной повседневности от Эльбы до Владивостока, этот проект привел к совершенно экстраординарному результату: социальной и мировоззренческой эгализации немцев (в ГДР) и восточных европейцев. Тем самым было начато решение исторической задачи, вполне соответствовавшей духу Рапалло и одновременно далеко выходящей за его рамки: цивилизационно сблизить друг с другом немцев и восточных европейцев.

Само-демонтаж Советского Союза и его важнейших международных опор – Совета экономической взаимопомощи и Варшавского договора – резко оборвали этот многообещающий эксперимент.

Девиз основанной в зоне англо-американского влияния Федеративной Республики Германия с самого начала звучал по-другому: Рапалло никогда не должно повториться! Он красной нитью пронизывал все восточно-политическое мышление Боннской республики. «Политика Рапалло, – предостерегал в середине 50-х годов прошлого века публицист Адальберт Ворличек, – не должна повториться». Запад снова и снова очень резко отстаивал этот тезис. Федеральное правительство также придерживалось точки зрения о том, что для него не может быть «возврата к Рапалло». Причины этого объяснил в начале 1960-х годов тогдашний министр иностранных дел Генрих фон Брентано. По его словам, Рапалло принес Германии только вред: «Тот, кто рекомендует повторить Рапалло, одобряет ослабление немецкого народа и всех народов свободного мира…».

Критиков такого мнения, например, экс-рейхсканцлера Йозефа Вирта, одного из духовных отцов Рапалльского договора, или многолетнего председателя Свободно-демократической партии Германии и вице-президента бундестага Томаса Делера, слушали обычно неохотно. И именно потому, что их взгляд на вещи был далеко не устаревшим. «Переговоры в Рапалло, – подчеркивал Делер в 1962 году, – были разумными. Договор между Ратенау и Чичериным принес пользу немецкому народу и международному миру, никому не нанес ущерба…».

Традиционное отторжение Рапалло широкими кругами политического истеблишмента было, разумеется, не случайным: Рапалло преднамеренно использовали для того, чтобы как можно убедительнее обосновать, почему ФРГ должна была войти в «западное сообщество ценностей» под руководством США. С уроками истории это, конечно, не имело ничего общего. Боннская республика, с одной стороны, нуждалась в новой идеологической основе, поскольку в изменившейся после 1945 года политической обстановке в мире оказалось затруднительным обосновывать (немецкую) государственность одними фантазиями насчет земли обетованной.

С другой стороны, «западные узы», т.е. постоянное политическое и экономическое сотрудничество с Вашингтоном, позволяли Федеративной Республике ввиду глобальной американо-советской конфронтации проводить в отношении ГДР и других государств Восточной и Центральной Европы открыто реваншистскую политику. Ни «восточная политика» Вилли Брандта, ни участие в Хельсинкском процессе не смогли что-либо изменить в этой принципиальной особенности внешней политики Бонна. Ведь на Рейне всегда считали, что Германский рейх продолжается не только в новообразованной Федеративной Республике, но и – де-юре – продолжает существовать в качестве общего германского государства со всеми вытекающими из этого последствиями (претензии на компенсации и т.д.).

Даже после того, как в 1990 году была закрыта «проблема ГДР», государства Восточной и Центральной Европы остались по-прежнему предметом ревизионистских замыслов. Вспомним хотя бы о развитии договорных отношений между расширившейся ФРГ и Польшей или о продолжающейся поддержке «судетско-германских» колкостей в отношении декретов Бенеша со стороны баварских и даже федеральных политиков.

Для нынешней Берлинской республики такой подход – тяжелое наследство. Сейчас, как и в прошлом, он по существу воспроизводит пассивную позицию по отношению к США. Заявления Германии в ходе военно-политических дебатов за последние 15 лет показывают это более чем отчетливо.

Сервильность Берлина в отношениях с Вашингтоном весьма сомнительно выглядит на фоне идущей в США дискуссии по вопросам стратегии безопасности, в центре которой стоит требование преобразовать НАТО в глобальный интервенционистский альянс для защиты американских национальных интересов. Последствия подобного развития для Федеративной Республики очевидны: отказ от призывной армии и создание высокоспециализированных профессиональных вооруженных сил, которые будут все больше использоваться в альянсе out of area (за пределами территорий стран-участниц НАТО).

Прошедшие годы многое расставили по своим местам, и Берлину вряд ли удастся уклониться от этого. В то же время он не может позволить себе безучастно взирать на такое развитие. Фактически США ожидают от немцев «всего лишь» разрыва с тем самоощущением политики безопасности, которое развивалось десятилетиями и оставило глубокий след в общественном сознании. Альтернативой являлась бы открытая, подвижная, неортодоксальная внешняя политика, следующая национальным интересам, а если необходимо, то и вне традиционных союзнических отношений.

Это особенно касается будущего германо-российских отношений: уже начавшаяся «глобализация НАТО» рано или поздно приведет к военному столкновению Германии и России вне Европы. Такое развитие необходимо остановить любой ценой, – не в последнюю очередь, имея в виду десятки миллионов павших с обеих сторон во Второй мировой войне.

Очень велика опасность военной конфронтации на Дальнем Востоке, тем более что Вашингтон как раз сейчас подталкивает Берлин к тому, чтобы начать противостояние с той страной, с которой Москва обязана иметь хорошие отношения. Речь идет о Китае.

Берлину следует самым тщательным образом подумать, насколько это послужит немецким интересам – стать составной частью политики США, направленной на доминирование в Большой Азии (и во всем мире) путем отбрасывания Китая.

Это касается, прежде всего, Азии, где Германия должна пытаться высвободиться из политических объятий США, ведь именно здесь стратегические интересы обеих стран сталкиваются друг с другом особенно драматично. Здесь решается ультимативный вопрос – позволят ли хворающей сверхдержаве и дальше доминировать в мире или возьмет свое новый геополитический плюрализм как главная предпосылка эффективного урегулирования глобальных кризисов.

Чтобы стать признанной силой, конструктивно участвующей в создании такого плюрализма, Берлин не может ограничиться ролью «критического партнера» Вашингтона в рамках существующего миропорядка. Речь идет об активном содействии его разрушению, поскольку этот порядок отражает уже во многом исчерпанные силовые балансы.

Другой мир возможен. И Германия может быть его частью. Но для этого необходимо порвать с рядом геополитических мифов, которые вплоть до сегодняшнего дня делают ее заложницей стратегического планирования США.

В первую очередь речь идет о мифе относительно «западного сообщества ценностей».

Годами людям на востоке расширившейся ФРГ, а также в странах Центральной и Восточной Европы внушается, что они являются частью «западного сообщества ценностей», которое, якобы, простирается от восточных границ Европейского Союза через Атлантику до Северной Америки. Проблема здесь заключается в следующем: столь щедро очерченного в пространстве «Запада» никогда не существовало. Европа столетиями понималась как разделенное надвое пространство – латинско-христианский «запад» и православно-византийский «восток». Такой дуализм европейского христианства, разумеется, терял свое значение в ходе массовой эмиграции европейцев в Северную Америку и был, наконец, заменен идеей над-европейского Запада. После того, как в результате Второй мировой войны над «старым континентом» опустился «железный занавес», Западная Европа окончательно перестала быть основным географическим стержнем «западного мира». На ее место пришла геополитически заряженная концепция «трансатлантического сообщества» с доминированием США.

Тут же чудесным образом воскрес и старый раздел европейского континента на восток и запад, разумеется, адаптированный к географии «холодной войны»: в то время как «запад» стал синонимом «рыночно-хозяйственной демократии», под «востоком» понималась «коммунистическая диктатура». По мнению географа Мартина Льюиса и историка Кэрен Виген, подобное разделение оказалось весьма выгодным: «Все славянские страны и большинство территорий с христианско-православным преобладанием можно было без особого труда причислить к (коммунистическому) востоку. Даже раздел Германии приобрел, таким образом, некоторый шарм. Если Рейнские земли удалось легко подверстать под запад, то прусский Бранденбург – общепринятое средоточие антизападного (нацистского) духа – оставался на востоке».

Еще десять лет назад историк Филипп Лонгворт утверждал, что «железный занавес» лишь формализовал старый, столетиями существовавший раздел, отделявший «Европу Карла Великого от варварского Востока». По Лонгворту, считают М.Льюис и К.Виген, не только нацизм, но и коммунизм были по сути антиевропейскими концепциями, к восприятию которых был особо предрасположен, по сути, азиатский восток.

Составной частью подобной картины мира стала крайне критическая позиция в отношении Германии: та, мол, никогда не была по-настоящему «западной» страной. Хотя Германия в давние времена и была частью «запада», писал в начале шестидесятых годов историк Ханс Кон, но позже произошло ее полное «отчуждение» от этой геокультурной формации. Все началось с упадком Хоэнштауфенской династии в XIII веке и подъемом Пруссии как «полунемецкой» державы. Незападный характер немецкой нации проявился, продолжает Кон, прежде всего в «отходе от основных линий западного развития», что было «типичным для немецкой интеллектуальной жизни XIX века». Соответственно, для историка Дугласа Джерольда обе мировые войны были преимущественно не борьбой внутри одной культурной зоны, а героическими схватками, в которых Запад (Великобритания, Франция и Соединенные Штаты) защищались от внешней, по сути, державы (Германии). Такой взгляд в некотором смысле соответствовал представлениям немецких буржуазных интеллектуалов того времени, например, Томаса Манна, который еще в 1918 году так рассуждал в своих «Наблюдениях неполитического человека»: Великая война является продолжением древней борьбы между Германией и излишне цивилизованной западной империей с первоначальным центром в Риме, позднее – в основном во Франции…

Десятилетиями тезисы Лонгворта, Кона, Джерольда и других авторов входили в стандартный репертуар англо-американской историографии. Похоже, никому особенно не мешает то, что эти тезисы диаметрально противоречат доминирующей сегодня дискуссии о «ценностях», что в свою очередь исчерпывающе характеризует интеллектуальное качество последней. Будучи в высшей степени искусственной и идеологизированной, она дает мало пищи для исторически обоснованного диалога о будущем, в том числе и, прежде всего, между немцами и русскими.

Не менее проблематичны и попытки трактовать «Запад» вне всякой географической привязки под лозунгом «все отсталое – не западное, а все современные, технически изощренные вещи – западные». Посмотрим на реальности сегодняшнего мира и увидим, как устарел такой подход: экономически слабая Западная Европа помогает надломленным США в борьбе с экономически успешными незападными странами, такими как Китай и Индия, в то время как долго и молчаливо причислявшаяся к «Западу» Япония находит себя как «нормальная» азиатская держава.

Бесспорно, классические представления о «западе» и «востоке» находятся в глубоком кризисе, захватывающем все новые пространства и не останавливающемся даже перед ультимативной идеей о существовании Европы и Азии как якобы двух сепаратных континентов. «Большинство географов, – подчеркивают Льюис и Вигген, – относятся к Европе по-прежнему как к архетипическому континенту… В мировых атласах Евразия практически никогда не представляется как единый массив… Осознавать Европу и Азию как отдельный континент было бы географически более чем адекватным, но это лишает Европу того приоритета, который ей принадлежит в глазах европейцев и их потомков. Разделение Европы и Азии на два самостоятельных континента позволило европейским ученым обосновать идею о культурной дихотомии двух пространств, дихотомии, критически важной для современной идентичности Европы…».

Пока (Западная) Европа была растущей империалистической державой, все это могло бы иметь свои основания. А сейчас, когда «старый континент» находится в экономическом и культурном упадке, у него остается лишь одна возможность быть услышанным в геополитическом концерте XXI века: скромно и решительно признавать себя тем, чем он был всегда – полуостровом Азии. Или, выражаясь более мягко, – западной периферией Евразии.

Необходимо разработать европейскую геополитическую концепцию евразийства. Не сомневаюсь, что, проводя конкретную политику, исходящую из подобной концепции, Европа, наконец, сможет стать действительно интересным и нужным партнером России в деле последовательного переустройства системы международных отношений с целью обеспечить устойчивое развитие человечества в XXI веке.

Бесспорно, что Германия в силу своего специфического положения и истории занимает в этом процессе ключевое место. Дух Рапалло жив как никогда ранее.

Петер ЛИНКЕ,
руководитель московского филиала
Фонда Розы Люксембург

№3(9), 2007