Золотое изобилие


Руси и остальной Европе не жить порознь. Прижавшись друг к другу, стоим мы на одном континенте. То ли как борцы, изготовившиеся к схватке. То ли как друзья, обнявшиеся от избытка чувств. У нас одна история, одна судьба. Мы издревле торговали к обоюдной выгоде. Но связь, что нас роднит, гораздо глубже. Она освящена самой природой.

По Весне зелень и тепло мощным потоком устремляются на Восток, чтобы встряхнуть нас, вырвать из оков зимней спячки. А уже несколько месяцев спустя мы воздаем праздничной волной нашей Осени, в багрец и золото одевая тамошние леса и парки.

Но откуда у нас такое богатство, мало кому ведомо. Хотите узнать, тогда слушайте.

Давным-давно жил на земле русской один помещик. Было у него все, что сердце ни пожелает. И столько-то душ крестьянских. И дом свой в самом центре Москвы Великой. И поместья широкие, просторные, с лугами да полями и тропинками, буйной зеленью покрытые. Одно чуть ли ни у стен града столичного. А другое – далеко-далеко за горами Уральскими.

Были у него и друзья знатные да богатые. В их числе – будто б даже императоры заморские. Каждый год, как урожай соберут, к помещику через всю Европу приезжали, вино да изделия всякие иностранные с собой привозили да сказанья заветные сказывали. Как древние, веками слово в слово повторяемые, так и совсем-совсем новые, еще только в жизнь людскую входившие.

Были у помещика и сердце доброе, и душа чистая. В деревушках, рядом с поместьем, аж пять церквей построил. Чтоб люди-крестьяне друг другу не мешали, в очереди на причастие не толкались, а молились Богу спокойно, себе в помощь и в удовольствие.

Вот однажды приехали друзья помещика заморские к нему погостить в имение. Краснощекие, статные, в теплых одеяниях нарядных – такие ему видывать раньше не приходилось. Гостинцев опять-таки привезли, как принято, видимо-невидимо. И вроде бы все у помещика было, но смотрел он на них, слушал, да не удержался и позавидовал. И такая сильная его зависть охватила, что сил нет. В нарядах-то его друзья не просто богатых щеголяли, а золотом усыпанных: золотая брошка здесь, золотая застежка на сапогах там, заколки золотые повсюду, да варежки, золотом обшитые, из карманов выглядывают.

Долго сидел помещик по ночам и чуть ли ни плакал от горечи – такая зависть лютая его пожирала. Уехали друзья на родину свою, пироги в лотках, мёд в бочках да другие всякие подарки земли русской с собой увезли, а зависть помещику в память о себе оставили.

Попытался помещик с ней бороться, все, что мог, перепробовал, да куда там – безграничная зависть только пуще им овладела. «Делать нечего, – решил он, – пойду я в храм собственный Господа о золоте молить. Жить теперь без него не могу: по ночам золотые ковры снятся да шапки-ушанки, золотом усыпанные».

Вот приходит помещик в храм Спасителя, встает на колени пред распятием, а просьбу свою вымолвить не может. Стыдно ему, окаянному, у Господа земных благ просить, которые все равно в прах превратятся. Долго простоял помещик у распятия, согбенный, – ни уйти не осмеливался, ни с просьбой к Всевышнему обратиться – как вдруг мысль чрез правое ухо, правильная в голову его влетела.

«Господи! – говорит. – Если построю я тебе за жизнь мою оставшуюся десять храмов, отблагодари меня! Проложи к храмам моим дорогу золоченную, чистую-пречистую, золотом обсыпанную, в награду!»

На том помещик и остановился. Сразу же за постройку первого храма взялся. Начал рабочих созывать да мастеров прославленных со всего мира выписывать.

А тут война грянула, тяжёлая, страшная – на Русь такие беды неодолимые да другие напасти всякие всегда сыпались. С друзьями обычно туго было, а вот с бедами – на десятерых хватит.

Войска вражьи на саму Москву надвинулись. К помещику из Столицы гонцы прискакали. Мол, враг близко. Надо собираться и, как можно быстрее, жизнь свою спасать да из имения вещи дорогие да памятные увозить.

Однако помещик наотрез уезжать отказывается, оставлять имение не хочет. Слишком дорого оно ему. Не может он без него. Да и Богу ведь он храмы не зря строил – не допустит Господь, чтоб всё поразорили.

Раз прибыли гонцы, второй, а помещик ни в какую, только от них отбивается, да от очевидного отмахивается. Зато людям своим вольную дал. «Идите, – говорит, – вместо меня спасайтесь, кто хочет. Пройдет война, все домой вернетесь, снова здесь жить будете».

Скоро добрались войска вражьи до имения помещика. Всё ценное забрали. Птицу и скотину на провиант побили. А что увезти не могли, то огню предали. Только самого помещика не тронули – какой от него прок. Оставили его в одной рубахе, да и ушли, откуда пришли.

Сидит помещик на обгорелом пне рядом с тем, что некогда околицей звалось, глядит на пепелище и плачет. «Что делать мне теперь, Господи, скажи! – умоляет. – Мало ли я тебе храмов построил? Мало ли молитв тебе принёс? Мало ли денег бедным раздал? Зачем Ты меня так караешь?». Но слезами да вопросами горю не поможешь. Делать нечего, встал помещик, пледом обгоревшим обожженные плечи укутал и пошел, куда глаза глядят.

День шел. Неделю ковылял. А потом случайно добрёл до какой-то небольшой колокольни, в лесу затерянной. Такой малюсенькой, что войска разбойников, не заметив её, мимо прошли. А на колокольне колокола сами собой, без ветра и рук человеческих, раскачиваются да Хвалу Господу напевают. Воткнул помещик в землю посох, осенил себя крестом, скинул с плеч плед – тот к тому времени совсем истлеть успел – да и начал жить заново (а то ведь с тоски подумывал руки на себя наложить).

Жить он стал скромно, не в пример тому, как когда-то, в бытность помещиком. Трудом никаким не брезговал. Вкалывал по-настоящему. Туго ему пришлось. Особенно с непривычки. Но он работал, сжав зубы, с каким-то даже остервенением. Живот свой не жалел. От своего не отступал. И выдюжил.

Подаяние бы ничьё он не отверг. Но вскоре он уже в нём не нуждался. Он сам крепко стоял ногами на земле. Из заработанного себе он оставлял самую малость. Всё остальное тратил на храм. Обещание он ведь Господу дал. Выполнить его сделалось для него и делом чести, и высшим предназначением.

Да, у него не было больше прежнего богатства. И силы приказа больше не было. Всякие там чины вышестоящие его и за человека, может быть, больше не признавали. Так только – душа живущая. Ни рабочих, ни зодчих нанимать он больше возможности не имел. Но на себя вполне мог рассчитывать. И, вытаскивая из памяти, как при нём другие его храмы сгоревшие строились, сам кирпичик к кирпичику складывал. Сам бревнышко за бревнышком обтёсывал, да по лагам всё выше и выше накатывал. Сам над рамами и наличниками колдовал. Помощью только батюшек да матушек и пользовался, когда верёвки страховочные попридержать надо было.

Мало ли, много ли времени прошло, состарился помещик. Глубокие морщины легли на его лицо. Волосы побелели. Руки, да и всё тело истончились. Почти прозрачными сделались. Но только храм уже был построен. На его освящение ждали самого владыку.

Ан помещик и встать уже не может. Лежит, смерть к себе не подпуская, и гадает, кто первым из них к его руке прикоснётся. Евангелие из неё не выпускает да прислушивается – поют ли колокола гимн Господу или это всего лишь сверчки перешептываются.

И тут гроза жуткая случилась. Да такая, что самому помещику страшно сделалось. Деревья валит. Молниями ярится. Животных и птиц по норам и гнездам распугала. Людей по домам да по церквям спрятаться принудила.

Вот полыхнула особенно яркая молния, расколов мир надвое. Гром раздался. Дверь настежь распахнулась – а там человек в белых одеяниях стоит. Вокруг него всё светится. Только лица почему-то не видно. «Мир тебе! – обратился он к помещику. – Обещание ты свое сдержал перед Господом. Пусть не десять церквей поставил, а одну. Но как надо – душой и сердцем, собственными руками и служением! Сжалился над тобой Господь и решил просьбу твою исполнить: одарить тебя золотом. Но, как и ты строил храм не для себя, а для людей, так и он золото не в руки тебе отдаст, а на радость всей Земле твоей оставит».

Сказал, рукой повёл, и как будто всё в мире чудесно преобразилось. В тон грозе со всеми басами, со всеми регистрами заиграл орган небесный. Да как заиграл. Даже те, у кого души отродясь не наблюдалось, и то у себя в груди её вдруг почувствовали.

Вот вновь сверкнула молния, только такая, каких раньше не было. Весёлая и озорная. Потом вторая, третья. Гром победно зарокотал, набирая обороты. Небо ослепляющей красоты светом озарилось. И понеслось, и поехало – с неба капельки меленькие посыпались. Но не водянистые, мокрые и прозрачные. А из чистого золота дождь пошел.

И закончилось всё почти также мгновенно, как и началось. Гроза прошла. Дождь прекратился. Небо развиднелось. Священники, крестьяне, люди всех сословий наружу высыпали…. И от удивления и восхищения рты открыли. Да так с ними открытыми стоять и остались.

В ту пору по тем местам осень проходила. От неё, как из года в год, как из века в век, ждали только одного. Должна была она природу к зиме подготовить: листья зеленые и свернувшиеся обобрать да голые ветки за собою оставить.

А тут – эдакое чудо, никогда ничего подобного не было, даже представить себе такое никто не мог – лес золотом покрылся! Да ещё каким. Во сто крат обычного золота краше. С огненными фантазиями, алыми, багряными и мятежными оттенками, с разноцветными прожилками и узорами.

Ещё усилил впечатление ветер-шалунишка. Подул он легко-легко, чтобы людей не спугнуть. И деревья, подыгрывая ему, свои листочки драгоценные по одному погулять отпустили. А те мягко так и аккуратно на землю легли, на дороги и аллеи, придавая всему радующий взгляд, богатый и праздничный вид.

Посмотришь перед собой – так и кажется, что дорога в храм золотом выстлана. Во славу творца. И в память об одном из сыновей наших, сумевших в тяжелую годину не сломаться и служением своим всему человечеству красоту души и разноцветье природы подарить. Которыми мы с тех пор, не считаясь, делимся с Западом.

© Татьяна ЭНТИНА

№10(37), 2009