Случилось самое страшное. Горькое. Обидное. Непоправимое. На челе нашей общей европейской цивилизации отчетливо проступили признаки деградации. Моральной. Нравственной. Физической. Их не счесть. Они повсюду. Они режут глаз.
Расползаются сами ее основы. Рушатся базовые представления, на которых она всегда стояла. Слабеют стягивающие ее обручи. Утрачивается сокровенность смыслов. Стираются грани между добром и злом – все становится дозволенным. Они делаются зыбкими, подвижными. Их все сложнее и сложнее различить. Уходит стержень, на который нанизывалось все остальное, – понимание святости человеческой жизни, человеческого «я», нашего с вами будущего.
Или не случилось? Вдруг все еще можно поправить? Веру, принципы и идеалы, лежащие в сердце европейской цивилизации, все еще можно вернуть? Ведь цена, которую пришлось за них заплатить – всем и каждому, – была очень и очень высока.
История эта, предтеча всего и всему, случилась в незапамятные времена. Но как бы об этом не старались забыть, как бы ее не пытались переврать слепцы и переиначить старые и новые апостолы, история эта все же произошла.
Он и Она всегда были вместе. Всегда-всегда, с самого рождения. Они появились на свет в один и тот же миг. В одном и том же месте. Они одновременно издали первый крик. Почти взявшись за руки. И с тех пор не расставались никогда.
Они росли вместе. Думали вместе. Чувствовали вместе. Жили вместе. И даже представить себе не могли, даже помыслить, что может быть как-то иначе.
Плавно и естественно их телячья привязанность, их детская дружба переросли в любовь. Настоящую. Крепкую. Преданную. Она выросла вместе с ними из ощущения того, что они не могут друг без друга. Что они составляют единое целое. Вечное. Нераздельное. Безбрежное.
Они любили друг друга светло и чисто. Везде и всегда. Каждым взглядом. Каждым словом. Жестом. Прикосновением.
Жизнь их текла легко и привольно. Они ни от кого и ни от чего не зависели. Они полностью обеспечивали себя и добывали себе все сами.
В пище не было недостатка. Вкусной. Свежей. Разнообразной. Земля, леса, реки и озера дарили им ее в изобилии. Достаточно было лишь усилие приложить.
Все окружавшее их было сработано их собственными руками. Добротно. Красиво. С любовью друг к другу и знанием дела.
И утварь. Удобная. Легкая. Украшенная выточенными ими фигурками и разнообразным орнаментом.
И одежда. Простая. Прочная. Удобная. Радующая глаз. Ласкающая тело и защищающая от погоды и непогоды.
И дом, в котором они теперь жили. Большой. Теплый. Уютный. Вместительный. Построенный на века.
От всего, что они делали, они получали удовлетворение. Все приносило им радость. Переполняло их сердца счастьем. Заставляло еще сильнее ценить и любить друг друга.
Ведь они были одни. Ни в ком другом не нуждались. Где-то наверняка были еще люди. Но о них они никогда не вспоминали. Их, как все сложилось, вполне устраивало. Им было сказочно, чего же еще? Да и времени на пустые размышления у них не оставалось.
Звали их хорошо, до боли знакомыми вам именами: его – Добром, ее – Злом. Почему их так назвали, никто не помнил. Семейных преданий на сей счет не сохранилось. Сами они не знали. Да это их, честно признаться, никогда и не интересовало.
И так бы продолжалось вечно – жили бы они в любви и покое, наслаждались жизнью и свято веровали в ее совершенство – очутись они действительно на этой планете одни. Но в нашем мире такое невозможно. Он принадлежит слишком многим. Он полон сюрпризов и неожиданностей. Которых ждешь обычно со сжавшимся сердцем. Он непредсказуем.
Однажды, когда Добро был в поле, или в лесу, или на озерах, в двери дома постучали. Может быть, правда, у дома и не было дверей. Тогда гости как-то иначе дали знать хозяйке о своем присутствии.
Зло страшно обрадовалась их появлению – она всегда и всему очень радовалась, чисто и искренне: таков был ее характер. Сегодня бы о нем сказали – золотой. Она радушно встретила незваных гостей. Дала им умыться. Накормила и напоила. Предложила лучшее, что только было в доме. Она вообще готова была выполнить любое их желание.
Одновременно Зло крайне опечалилась. Паломники, а судя по их рассказам, пожаловавшие принадлежали к разряду этих перекати-поле, выглядели такими оборванными и уставшими. Одеты они был в изодранные одежды. Обуты – в прохудившиеся башмаки. А то и вовсе были босыми.
И Зло тут же исправила эту несправедливость. Она вынесла им лучшую одежду и обувь мужа и отдала. И еще она приготовила им самую разнообразную снедь в дорогу.
Паломники были тронуты ее гостеприимством. Так вкусно и обильно их никто не кормил. В таких удобных добротных одеждах им никогда не доводилось ходить. Поэтому, обратившись к ней со словами благодарности, они попросили: «Дорогая хозяюшка, ты такая красивая, такая ласковая, подари нам еще свою любовь, хотя бы крупицу ее, хотя бы чуть-чуть. У тебя так много ее. У тебя так много всего. Нам достаточно будет малости, чтобы вспоминать о ней всю оставшуюся жизнь».
Зло не нашла в просьбе паломников ничего оскорбительного. Ничего дурного или непотребного. Любовь, как и еда, одежда и работа, составляла естественную часть жизни, которой она жила с мужем. И она легко отдалась им – всем и каждому. Они же сполна насладились ею, как только могли – весело, играючи, без остатка. И, опасаясь за последствия, поспешили исчезнуть до появления хозяина.
Для Зла случившееся стало откровением. Ее любовь с Добром была эмоционально бездонной. В остальном же самой простой и почти целомудренной. Им этого вполне хватало. О чем-то другом они даже не подозревали.
Поэтому, когда Добро вернулся домой, она поведала ему во всех деталях, не упуская ни одной подробности, и о приходе паломников, и обо всех ощущениях, которые она испытала. С первых же слов, с которыми Зло набросилась на него, он хотел прибить ее, чтобы заткнуть рот, но не смог. Ее слова и интонации причинили ему такую непереносимую боль, они настолько потрясли его, что все его члены одеревенели – их как будто сковал паралич. И ему пришлось выслушать до самого конца ее восторженную исповедь, ее эксцентричную тираду о том, что любовью можно заниматься, оказывается, совсем иначе. Десятками других и самых различных способов. Что можно так, а можно этак, и еще вот так. И что она повторила это все многократно с паломниками, дабы лучше все уяснить и хорошо запомнить. И что еще наслаждение можно доставлять не только так, как они привыкли, но и другими способами. Что она доставляла его паломникам без устали, но и они, со своей стороны, не остались в долгу.
В том момент, когда одеревенелость членов ослабла, Добро попытался излить всю свою ярость, весь ужас, охвативший его, всю испытываемую им боль в диком утробном крике, взрывающем все и вся, но собою он все еще не владел и вместо этого настолько сильно прикусил язык, что почти лишился его. Паралич отпустил, но жуткая, леденящая кровь рука, схватившая его за сердце, не отпускала. Убить жену, отомстив за себя, Добро не мог – он слишком сильно и глубоко ее любил, а она не поняла бы даже за что. Объяснить же ей свои чувства, все, что она заставила его перенести, растолковать, что к чему, он теперь был не в состоянии.
Выбора не оставалось. Позор можно было смыть только кровью. Добро схватил оружие, с которым обычно ходил охотиться на крупную дичь, и бросился вон из дома. Паломники вряд ли далеко ушли. Ему не составит труда их догнать. Тогда уж он с ними посчитается по-свойски.
Добро подождал, пока они разбили лагерь, разожгли костер и приступили к фантастической трапезе, услужливо подаренной им более чем гостеприимной хозяйкой. Когда паломники совсем расслабились и разомлели, он набросился на них. Сопротивление, которое они смогли оказать, показалось ему смехотворным.
Смерть, как подсказывала ему ненависть, клокотавшая в груди, была бы для них слишком простеньким наказанием. Душа требовала большего. Гораздо большего. И Добро растянул агонию паломников на всю ночь. Он отрезал им – медленно, сладострастно, не спеша – все, чем они услаждали его жену, а затем воющих, извивающихся, истекающих кровью, подвесил над весело подмигивающими углями, позаботившись о том, чтобы костер полностью не прогорел. Добро буквально упивался местью, всем сонмом новых для себя ощущений. Он испытывал ни с чем несравнимое чувство удовлетворения. Он сделался почти божеством. Он познал истину. Он нес ее остальным. Он творил высшую справедливость.
Однако Добро был неопытен в таких делах. Он допустил грубую ошибку. Роковую. Пытая паломников, он не удосужился узнать у них, все ли они здесь. Самому мелкому и слабому из них, забравшемуся под шкуры и уснувшему там, не дожидаясь трапезы, как только все остановились на ночлег, удалось от него ускользнуть. Добро его не нашел. Или даже не искал. А зря…
Вернувшись домой к бесконечно любимой жене, Добро попытался вернуться и к старой жизни. Он постарался забыть случившееся, сделать вид, будто бы ничего такого не произошло. Но, увы, из этого ничего не вышло. Его жизнь превратилась в сущий ад. И не только из-за ее новых сексуальных вожделений, пробуждавших воспоминания. Это были еще цветочки. Так, наплевать и забыть, но даже это у него не получалось.
Зло понесла. Забеременела ли она от него или от кого-то из паломников, он не знал. Ей же было абсолютно все равно. Она даже не думала и не вспоминала о том. Главное – она готовилась дать жизнь удивительному прекрасному существу. Восторг новых радостных ощущений и ожиданий переполнял ее.
Ему же приходилось насиловать себя ежедневно, ежечасно, делая вид, будто бы он радуется вместе с ней. И потом, когда девочка уже родилась, он тщетно всматривался в ее черты, пытаясь распознать, на кого же она все-таки похожа, неустанно изводя себя то неоправданными надеждами, то нестерпимыми разочарованиями.
Но даже эти страдания ни в малейшей степени не могли подготовить его к тому, что последовало потом. Через год орда паломников, ведомая самым мелким и слабым из них, пришла вновь. Они явились, чтобы воздать должное – око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь, – пусть даже слегка переплатив. Пуще же всего, чтобы принести в тихую, внешне по-прежнему такую радостную жизнь Добра и Зла непереносимые мучения.
Они били и насиловали Зло у него на глазах день за днем самым изуверским образом, упиваясь их унижением, беспомощностью, их страданиями и болью, нравственными и физическими. А затем, в подробностях рассказав ему, как Зло будет исправно служить им наложницей, и что станет с его дочерью, оставили умирать.
Добивать его паломники не стали. Им хотелось подольше продлить причиняемые ему мучения. Поэтому они бросили его на пепелище, в которое превратился его некогда цветущий дом, утопающего в крови, связанного и обессиленного, умоляющего им вслед только об одном – проявить хотя бы толику снисхождения и прикончить его. Но и в этом ему было отказано. Наверное, напрасно…
Мучители породили в его душе такую чудовищную неизбывную злобу, такую ненависть, что Добро выжил. Не мог не выжить. Да, он стал калекой. Он почти ничего не видел и не слышал – красная пелена застила ему глаза. Он превратился в убогого седого старика. Но для слепого безудержного мщения у него оставалось достаточно сил. Ненависть же безошибочно вела его.
Добро отыскал мир паломников и пришел в него, чтобы убивать. Кого, почему, зачем, ему было безразлично. Он явился туда, чтобы творить правый суд, отправляя в мир теней всех, до кого только дотянется его рука: женщин, детей или кого-то из тех, кто хоть теоретически заслуживал такой участи, – уже не имело значения.
Искать виновных, выслеживать, находить насильников и убийц, было не для него. Для такого он сделался слишком слаб. А коли так, своей жертвой он избрал все племя паломников, всех людей, без разбора. Всем им он дарил «искупление», надеясь: никого не минует чаша сия. Поскольку же он был такой старенький, тщедушный, незаметный и беззащитный, у племени паломников не оказалось от него противоядия. Как ни старались, они не могли вычислить его.
Дни и ночи сливались для Добра в одну плохо различимую студенистую массу, утопающую в кровавой мгле. Как долго все это продолжалось, он не помнил. Не знал. Не имел ни малейшего представления. Его это не трогало. Пока оставались хоть какие-то силы, он должен был мстить. В том состояла навеки его миссия.
И вдруг все оборвалось. Очередной жертвой оказалась женщина, которую он не мог не знать, с маленькой девочкой. Каждой клеточкой своего израненного тела он ощущал, что они для него что-то значат. Склонившись над остывающими телами, Добро прозрел. Он все вновь видел ярко и отчетливо. В малейших деталях. Перед ним лежала она. Она – его единственная вечная терпкая любовь, его вторая половинка, та, воспоминания о которой поддерживали его силы, та, ради которой было все.
И тогда Добро полоснул себя наискось острейшим стилетом. Потом смешал хлеставшую из него кровь с кровью жены и ребенка, только что отправленных им к праотцам. И, воздев руки к небу, умирая, зарычал: «Всеми перенесенными нами муками и страданиями, всей пролитой кровью, всей несправедливостью случившегося заклинаю: пусть будут правила в этом мире. Твердые. Ясные. Непоколебимые. Пусть все люди знают, где лежит грань между добром и злом. И не переступают ее».
Добро вложил в свое заклинание всю силу земли, лесов, рек и озер, в окружении которых он прожил свою жизнь, и волшебство заклинания сработало. Справедливость восторжествовала. Грань возникла. Ее, так или иначе, вобрали в себя все великие религии мира. Она стала внутренним законом для многих поколений. Горе любой цивилизации, европейской или какой иной, которая эту грань вздумает размывать.
© Н.И. ТНЭЛМ