Кому адресовано зловещее предзнаменование: французам? Всем нам?
Поправимый, но по любым меркам неприемлемый ущерб, нанесённый пожаром кафедральному собору архиепархии Парижа, вызвал столь высокоамплитудную реакцию в городах и весях, от беспримесного сочувствия до язвительного злорадства, в том числе и в нашем Отечестве, что в пору призадуматься.
Во-первых, стоит ли воспринимать локальное событие как рутинное деструктивное происшествие, имеющее первопричиной банальную неисправность электропроводки (или компьютерный сбой)? Или стоит заподозрить в этом некое послание, если таковое содержится (if any) в символическом акте возгорании символа христианской веры?
Во-вторых, если нам отправлено зашифрованное послание, то насколько значимо событие в контексте уже происходящих тектонических сдвигов внутри центров силы? От возвращающей себе былое господство и величие 5000-летней китайской цивилизации и теряющего своё доминантное положение англо-саксонского альянса до обретающего пугающие очертания уже не умозрительного по Шпенглеру, а всамделишного «заката Европы»?
В-третьих, нужно ли умилиться, что в интеллигентских прослойках русского и русскоязычного мира поднялась такая волна сентиментального сострадания, будто бы мы захотели одномоментно стать более католиками, чем папа римский и Людовик IX, привезший с собой и поместивший 18 августа 1239 года на вечное хранение в соборе терновый венец Иисуса Христа?
Понятно, что на вопрос – почему огонь не пощадил Парижскую Богоматерь? – последует ссылка на прецедент. В 1535 году подобное случалось: и кровля сгорела, и шпиль рухнул. Да и многие реликвии сейчас поистине чудом сохранились. Не тронул огонь бронзовые скульптуры 12 апостолов и четырех крылатых фигур с четырьмя лицами (тетраморфы), кои на время реставрации были эвакуированы.
Однако, чёрно-бордовые языки пламени, лижущие сумрачное парижское небо, пылающий крест, которым предстал собор при съёмках с воздуха, впечатались в память не только живых свидетелей, парижан, как не верящих в Бога, так и правоверных католиков, что созерцали пожирающий их святыню огонь и на коленях пели покаянные псалмы, взывая Всевышнего к милости.
Напомним, собор начали возводить в 1163 году взамен раннехристианской базилики Святого Стефана, датированной IV веком, которая в свою очередь опиралась на фундамент храма Юпитера, доставшегося в наследство от дохристианской эпохи – он был построен при владычестве Древнего Рима.
Французы, как известно, не менее склонны к низвержению идолов и божеств, чем к религиозному ригоризму. Во время большой смуты, называемой Великой французской буржуазной революцией, её вожди из числа масонов произвели идеологический «ребрендинг», то есть переименовали собор в Храм Разума для свершения своих ритуальных церемоний «во имя Разума и Верховного Существа».
Показательно, что американский эссеист Адам Гопник ставит парижский собор ниже в иерархии его собратьев, чем соборы в Шартре и Реймсе, отказывает ему в «чистоте жанра» из-за многочисленных достроек и перестроек и называет «лоскутным творением времени» (“a patchwork of time”) и «мешаниной архитектурных стилей» (“hodgepodge of architectural qualities”).
Важная деталь в рамках десакрализации Нотр-Дам. Урождённый в Филадельфии («городе братской любви») Гопник предлагает усмотреть в храме место средоточия «иррациональных сил». Ссылается на литературный авторитет, на Виктора Гюго, чей роман 1831 года, если прибегнуть к современному жаргону пиаровцев, стал абсолютным рекордом по «продвижению бренда». По разумению Гопника, «любовь Квазимодо к Эсмеральде протекает внутри и вокруг Нотр-Дам именно потому, что здесь отчётливо ощущается могущество иррациональных сил в нашей жизни» (“Quasimodo’s love for Esmeralda is set in and around Notre-Dame precisely because the sheer power of life’s irrational forces is felt so deeply there”).
Как бы ни изощрялись интеллектуалы, не нуждающиеся в идее и, как следствие, в присутствии в свой жизни Бога или любого иного нездешнего и сверхъестественного начала, они не могут отменить тот факт, что Нотр-Дам-де-Пари – воистину намоленное место. Вне зависимости от объекта поклонения и почитания. Именно здесь тысячи и тысячи обитателей Галлии и нынешней Франции возносили к небу молитвы, делились сокровенными помыслами с непознаваемыми божествами, напрямую связывая с их промыслом свои личные подчас нечаянные радости и неутолимые печали.
Сегодня храм, посвященный Парижской Богоматери, опалён огнём. Это произошло в Страстной (Великий) понедельник перед католической Пасхой. Случайно ли? Писатель Сергей Лукьяненко, справедливо заметив, что собор – «не только французское достояние, но всего человечества», считает, что несчастье было ожидаемо. В этом пожаре он углядел «и символ кризиса Веры, и символ «новой Франции», где главную религиозную святыню ремонтировали люди, никакого отношения ни к христианству, ни к той «старой Франции» не имеющие, и символ бессилия современного развитого общества перед банальным, тысячи лет знакомым людям бедствием».
Утешительный момент усмотрел в тот скорбный день Питирим Творогов, епископ Душанбинский и Таджикистанский: «Парижане, на коленях, со слезами на глазах молящиеся Богородице, свидетели трагедии, разыгравшейся на Страстной седмице Великого поста – ответ всем тем, кто утверждает, что Европа умерла. Нет, Европа жива, потому что умеет ещё плакать и страдать». Тем не менее, православный иерарх убеждён, что это и есть «знамение от Бога потрясенному миру, призыв к покаянию».
Обидно, что этот «призыв к покаянию», равно как и всплеск общечеловеческий солидарности, пробудившей к жизни невероятное число благотворителей (вот и «Сбербанк» готов подсобить пожертвованиями), происходит после трагедии «в одном отдельно взятом» католическом соборе. Ничего подобного в таких масштабах не наблюдалось после изничтожения десятков православных храмов в сербском крае Косово или после пира джихадистов-вандалов, подвергших варварскому разгрому сирийскую Пальмиру.
Опять же сказывается, как выражаются рекламные политтехнологи, «узнаваемость бренда» (“brand awareness”) – будь она неладна. Что он Пальмире, что ему Пальмира – и потому он безучастен. Нельзя не признать, что столь эмоциональное восприятие соотечественниками усекновение огнём главы (шпиля) парижского собора обусловлено нашим традиционным европоцентризмом, как бы ни утверждал обратное вождь евразийцев Александр Дугин.
Мы проросли своими корнями почти во все европейские этносы. Впитали лучшие соки европейской высокой культуры. Это творения итальянских и французских архитекторов, возводивших наши православные храмы, например, Алевиз Новый – Архангельский собор в Кремле, Огюст Монферран – Исаакиевский собор в Петербурге. Это литературные произведения на древнегреческом и латыни, знакомые широкой прослойке интеллигентных людей в императорской России, в том числе и среди ЛПР («лиц, принимающих решения»). Это и благотворное влияние корабельного инженерного дизайна голландцев, живописной манеры и оперного мастерства итальянцев, музыкальных традиций немцев и австрийцев, утилитарной культуры быта англичан и так далее.
Забавно: если покопаться в архивной пыли, то обнаружишь и совсем поразительные исторические параллели. Задолго до троцкистской идеи «перманентной революции», читай – экспорта насилия, один из столпов кардинального переустройства государства и общества Максимилиан Робеспьер объявил парижанам: коли они не хотят, чтобы Нотр-Дам как «твердыня мракобесия была снесена», то они должны уплатить Конвенту мзду «на нужды всех революций, какие ещё произойдут с нашей помощью в других странах».
Так что выходит, что мы остаёмся не столько евразийцами, сколько европейцами. Особого генотипа, но схожего культурного кода.
Даниил Андреев, русский писатель и своеобычный мыслитель, автор мистического сочинения «Роза Мира», и при этом сын Леонида Андреева, родоначальника русского экспрессионизма, одного из столпов Серебряного века русской литературы, в стихотворении «О старшем брате» проводит сквозной красной линией идею о том, что европейская культура не только нам не чужда, а, напротив, родственна, несмотря даже на стародавнюю схизму:
Брожу по спящим городам,
Дрожу у фресок и майолик,
Целую цоколь Нотр-Дам,
Как человек, – француз, – католик.
И далее следует полная ассоциации автора с другими европейскими народами – притом это единение в скорби:
…Там нерушимы и нетленны
Праобразы святых чудес
Руана, Кельна и Равенны.
Но здесь одно им: смерть навек.
И будет лжив на склепах глянец.
И плачу я, как человек,
Британец, русский, итальянец.
Сегодня вслед Даниилу Андрееву и мы «целуем цоколь Нотр-Дам». В том не нахожу ничего ни зазорного, ни удивительного.
Откройте «Дневник писателя. Июль-август 1877 год (Глава вторая – «Признания славянофила») и вчитайтесь в слова Федора Михайловича Достоевского: «О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славянофилам, по-вашему, ненавистникам Европы – эта самая Европа, эта «страна святых чудес»!.. Знаете ли, до каких слёз и сжатий сердца мучают и волнуют нас судьбы этой дорогой и родной нам страны, как пугают нас эти мрачные тучи, всё более и более заволакивающие её небосклон?»
Трудно отделаться от зябкого ощущения, что почти полтора века назад были основания провидеть в Европе «мрачные тучи, всё более и более заволакивающие её небосклон?» Но до переломавшей судьбы миллионов и перекроившей карту Европы высокотехнологичной бойни под названием Первая мировая война в тот момент оставалось ещё целых 37 лет. Так что не будем мнительны. Попытаемся.
Вот только видеокадры багрового отсвета в небе над собором Парижской Богоматери в вечерние часы 15 апреля никак не навевают в памяти идиллические строчки Алексея Константиновича Толстого «Запад гаснет в дали бледно-розовой», в которых автор едва ли скрывал прогностический подтекст. Тем не менее, далеко не случайность, что в блогосфере, вбирающей в себя практически всю палитру мнений, одной из доминант стал апокалиптический приговор полыхавшему почти 12 часов пожару: это дурное предзнаменование. Вот только – кому? Французам? Всем нам?
Владимир МИХЕЕВ