Жизнь устроена неправильно. Нечестно. Несправедливо. Кто-кто, а мы, европейцы, это очень хорошо знаем.
Только приучены сызмальства врать. И себе. И окружающим. Белое называть черным. А черное белым. Восхвалять тех, чьими усилиями перевернутость мира сделалась почти незыблемой. Восхищаться тем, что должно вызывать угрызения совести.
Наше сознание проникнуто страхом. Гадостным животным страхом. Мы боимся всего на свете. Того, что что-то произойдет. Что нас неправильно поймут. Что мы во что-нибудь влипнем.
Мы боимся не то сказать. Не так подумать. Одеться. Выглядеть. Набрать вес. Потерять работу. Любовь. Уважение. Нажитое.
Не жизнь – а нескончаемая ода трусости. Конформизму. Предательству по отношению к самому себе. Нашим потомкам. Будущим поколениям. Нашему общему будущему.
… У Эдгара было все, что только можно пожелать. Родители позаботились о его достатке. Они дали ему качественное образование. Обеспечили высокий социальный статус. Научили за себя постоять. За ручку провели через минное поле первых тридцати лет жизни.
Он был хорош. Статен. Обаятелен. Не особенно стараясь, сразу вызывал к себе расположение. Легко и грациозно.
Он был смышлен. Начитан. Старателен. За что бы он ни брался, все у него получалось. И ему не надо было прилагать для этого особых стараний.
Тем не менее, Эдгар все равно был несчастен. Глубоко. Беспросветно. Безысходно. Мы так любим повторять: «Надежда умирает последней». Упиваемся этими словами. У Эдгара надежды на то, что его страданиям когда-нибудь придет конец, по-настоящему никогда не было. Никогда-никогда. Ни малейшей.
Сколько он себя помнил, Эдгар боялся уснуть. Он ненавидел постели. Спальни. Будуары. Делал все, что мог, лишь бы не уснуть. Работал на износ. Предавался любви до изнеможения. Пичкал себя таблетками. Но не спать ведь невозможно. С этим ничего не поделаешь.
Время, отводимое всеми на отдых, было для него пыткой. Страшной. Изощренной. Невыносимой. Стоило ему уснуть, приходил один и тот же сон. Он был воздушным шариком в руках маленького мальчика, совсем крохи. Таким веселеньким. Голубеньким. На длинной тонкой ниточке.
Родители строго-настрого наказывали сыночку не отпустить шарик. Привязывали ниточку к его указательному пальчику. Обматывали вокруг ладошки.
Но мальчик был еще очень маленьким. Он не мог все время думать только о том, чтобы не упустить шарик. Он постоянно отвлекался на что-то другое. На прохожих. Звуки музыки. Мороженое. И отпускал ниточку, когда она – такая тонкая, склизкая, невзрачная – переставал его интересовать. Отпускал навсегда.
И Эдгар уплывал ввысь. В голубое небо. К роскошным, таким разным и переменчивым, кучевым облакам. И там лопался. Лопался. Лопался. День за днем. Ночь за ночью. Лопался. Лопался. Лопался.
С плачем, визгом, стонами Эдгар просыпался. Весь трясущийся. Жалкий. Измученный. Мокрый от обильно выступившей испарины. И снова засыпал, обессиленный.
Тогда ему снова снилось, что он шарик в детских ненадежных ручонках. Желтый. Оранжевый. Красный. Изменчивый. В линеечку. Квадратик. В крапинку. И ребенок вновь и вновь отпускает его в голубое небо. Постоянно. Неотвратимо. И он лопается там. Лопается. Лопается. Лопается.
Разлетается на тысячи мелких брызг. Взрывается мерзким, отвратительным, беспомощным хлопком. Падает вниз жалким лоскутком. И этот лоскуток детишки и взрослые обязательно находят. Поднимают. Надувают. И опять хлопают им. Хлопают. Хлопают. Хлопают. Друг о друга. О перила. Стены. Мостовую. Громко. Противно. Бесконечно.
Хотелось выть. Столь же безостановочно. Ломать все вокруг себя. Крушить. Бить. Чтобы не он, а окружающий мир лопался. Разлетался тысячами брызг. Рассыпался в прах. Проваливался в тартарары. Лишь бы все было как-то иначе. По-другому. Но, увы.
В это трудно поверить, однако, это факт: Эдгар родился легче воздуха. Не успел он в родильном доме появиться на свет божий, как взлетел ввысь. Под потолок. Его удержала только пуповина. Повитуха и бригада, принимавшая его, даже не сразу сообразили, что им делать.
По первому разу к костюмчику, в который его одели, просто приделали грузик. Потом для него стали шить особую одежку. Из тяжелой материи. С вшитыми камушками. Другими вкраплениями. Но это проблему не решало – ведь его постоянно надо было переодевать.
Когда Эдгар немного подрос, его родителям предложили другой вариант. Для ребенка сделали внешний медно-пластиковый каркас, от позвоночника обручами охватывающий всю фигуру. Достаточно гибкий. Не мешающий движениям. Который можно было удлинять по мере необходимости.
Теперь за то, что с Эдгаром что-то случится, что его элементарно унесет ветром или закрутит какой-нибудь слабосильный смерч, не опасный ни для кого другого, можно было не бояться. С его безопасностью отныне все обстояло более-менее нормально.
Кроме того, постоянные тяжелые физические нагрузки очень пошли ему на пользу. У него была идеальная фигура. Хорошо развитая мускулатура. Твердая, уверенная походка. Он всегда выделялся на фоне своих сверстников силой и выносливостью.
Смекалки же ему, тем более, было не занимать. Без нее Эдгар бы элементарно не выжил. Он постоянно попадал в неловкие положения и ему из раза в раз приходилось выкручиваться. Наводить тень на плетень. Придумывать все новые легенды. Одну изощреннее другой. И делать это, не путаясь, не создавая дополнительные осложнения.
Однако главную проблему утяжеляющий каркас все равно не решал. Эдгар не чувствовал себя своим ни среди своих, ни среди чужих. Он оставался иным.
Может быть, внешне это никак не проявлялось. Но только благодаря тому, что Эдгар постоянно находился начеку. Ничего не пускал на самотек. Вынужден был контролировать каждый шаг, каждый элемент своих взаимоотношений с окружающими.
Ему приходилось ломать себя и притворяться даже тогда, когда в этом, казалось бы, не было необходимости. Ограничивать себя и отказываться от того, что для остальных было естественным.
Он не мог себе позволить вина. Ни бокала. Ни глотка. Не говоря уже о напитках покрепче. Чтобы не потерять бдительность.
Ему были заказаны пикники у воды, бани – со всеми сопровождающими их деловыми переговорами и развлечениями, морские курорты. В общем целый пласт жизни, приносящий людям так много удовольствия.
И коллективные спортивные занятия, игровые виды спорта, фитнесы и все прочее тоже были не для него. Он остерегался раздеться, снять с себя даже что-то, зная, какая может последовать реакция.
Одно время Эдгару показалось, что с женщинами будет проще. От них у него не было отбою. Они липли на него, как мухи на мед. Таким душкой, красавцем и предприимчивым мужиком он им казался. Каркас, когда доходило до дела, их ничуть не смущал.
Однако очень скоро Эдгар убедился, что только в начале. По первости каркас придавал всему некоторую толику пикантности. Но ненадолго. Когда они убеждались, что это не прихоть, что он будет между ними всегда, как третий лишний, и от него не избавиться, вся любовь – иногда рывком, иногда после непродолжительной агонии – на этом заканчивалась.
Ни на какие долгие, тем более глубокие и стабильные отношения с женщинами, которые ему нравились, которых он хотел бы сохранить подле себя, ему рассчитывать не приходилось. Неудачные попытки привязать избранниц к себе, всколыхнуть в них инстинкт продолжения рода обескураживали его больше всего. Представляя себе, какое будущее ждет их возможных совместных детей, они бросались наутек.
«Это не жизнь, – часто думал Эдгар, когда его охватывал уж очень горький приступ тоски, и он прятался от людей в какой-нибудь глуши, совершеннейшей дыре, где никто не сумел бы его отыскать. – Это какое-то непрерывное издевательство над самим собой. Изничтожение здравого смысла. Беспросветность в квадрате. В третьей, в энной степени.
Не случайное, временное погружение в ад, а низвержение туда, прописка на постоянное место жительства. Когда ничего, кроме ада, для тебя больше не существует.
У других, даже самых несчастных, самых убогих, лишенных всего-всего, есть хоть какие-то мелкие радости. Меня обобрали и тут.
Им не надо быть в постоянном напряжении. Без сна и отдыха контролировать каждый свой шаг. Им позволено быть самими собой. Ему – нет.
И у них есть еще одна отдушина. Они могут общаться с себе подобными. Пить из этого чистого, святого, незамутненного источника.
Лучшей анестезии от зависти к окружающим трудно себе представить. Ей служит чувство общности. Чувство единения. Братства. Принадлежности. Я же лишен и этого.
А сны – страшные, мучительные, безысходные? За что мне такое наказание? Чем я прогневил Богов? Почему они меня так истязают?
Мне «выписали» по-максимуму. Не меньше, чем Танталу и Сизифу вместе взятым. Но им мстили за их гордыню. За то, что они начали мериться с богами. За святотатство.
Я же просто подвернулся под руку. К тому же они по полной успели насладиться жизнью. Мне – не дали даже попробовать, даже прикоснуться к нормальному человеческому существованию.
Иногда мне кажется, будто меня мучают столь же изощренно, как Прометея. День за днем ему выклевывали печень, которая за сутки вырастала заново. Мне же ночь за ночью, без перерыва, посылают мучительные, безумные, невыносимые сновидения. Но Прометей хотя бы знал, что это когда-нибудь да закончится. Был уверен в этом. Я же лишен малейшей надежды. Даже самой призрачной.
Так к чему все? Зачем сопротивляться? Цепляться за такое никчемное прозябание? Извиваться ужом? Умирать по нескольку раз на день? Не лучше ли собраться с силами, плюнуть на все, сорвать с себя каркас, взмыть в небо и погибнуть, лопнув как воздушный шарик, раз и навсегда положив конец моему ничтожному существованию? Ведь я испробовал все, что мог».
Эдгар действительно не сидел сложа руки. Он перебрал самые немыслимые варианты, лишь бы переделать свою природу и превратиться в самого обычного человека. Установил контакт со всеми профильными исследовательскими центрами, лабораториями, производствами. В области новейших материалов, нано- и биотехнологий, науки о жизни и многих других. Попробовал реализовать с ними десятки самых замысловатых проектов. Все напрасно.
Рабочая гипотеза состояла в том, чтобы отыскать, каким образом перенести внешний каркас внутрь его организма. Придать нужную тяжесть его костям, тканям, крови, внутренним органам. Или нарастить их. Или заставить задерживать попадающие в них вещества. На худой конец, вмонтировать внутрь какие-нибудь утяжеляющие его стержни. Однако все в нем упорно отказывалось трансформироваться. Чуждые же вкрапления организм неизменно отторгал.
Последним разочарованием для Эдгара, переполнившим долго наполнявшуюся чашу терпения, стало с таким трудом пробившееся в его сознание понимание того, что по-настоящему никто не пытается ему помочь и найти, как облегчить его страдания, какие бы деньги он ни предлагал. Все воспринимают его не как обычное человеческое существо, а объект исследований, необъяснимый, сказочный артефакт, дарованный судьбой для того, чтобы они смогли получить Нобелевскую или какую другую престижную премию.
Соответственно все, к кому он обращался, сразу же начинали водить его за нос. Обещали все, что угодно. Что придумают и найдут как. Горы свернут. Гарантированно – поскольку они самые-самые: знающие, ученые, опытные. Лишь бы он остановил свой выбор на них.
А потом бесконечно отодвигали сроки изготовления того, что посулили. Или операции. Лишь бы он согласился проходить все новые обследования. Носить датчики. Подвергаться осмотрам. Есть, пить, пробовать то, что ему предлагали. Колоться или глотать то, что ему выписывали. Сначала одно. Потом другое. Затем третье. И так абсолютно без какого-либо видимого результата.
Когда же Эдгар понял, что в довершение всего он еще и превратился для авантюристов от науки в «подопытного кролика», то решил: «Все. Это невыносимо. Терпеть больше невозможно. Я шел к последнему шагу много лет. Срок настал. Пусть все закончится, как в моих страшных провидческих сновидениях».
Эдгар по-быстрому составил завещание и заверил его – все движимое и недвижимое имущество он завещал одному из благотворительных фондов, который отнесся к нему чуть человечнее, чем другие. Написал прощальное письмо, в котором рассказал о том, что пережил, перетерпел, перемог. Как боролся, сражался с невзгодами. Пытался приспособиться. Однако, в конце концов, смирился с неизбежным.
Он забрался в привычную для него глушь, где время от времени спасался от себя, людей и нестерпимых страданий. Вышел за околицу деревни в открытое поле. Разделся. Перекрестился. Сломал каркас, заранее подпиленный в нескольких местах. Сбросил его с себя и…
Ничего. Абсолютно ничего не произошло. Эдгар стоял голенький в открытом поле, с отвисшей челюстью, теряясь в догадках. Торжественного трагического прощания с жизнью явно не получалось. Он пару раз подпрыгнул на одном месте. Захлопал руками как крыльями – вновь ничего.
Тогда он разбежался, что было сил, рванул вперед… И полетел. Полетел легко и свободно. Играючи. С каждой секундой все больше и больше переполняясь восторгом и упоением.
Какой воздушный шарик? Какой, к чертовой матери, хлопок? Он парил в воздухе увереннее и увереннее, начиная осознавать то, что открылось ему внезапно. Как вспышка. Как просветление.
Все годы нечеловеческих страданий, самоедства и ограничений были полным идиотизмом. Он дал поработить себя, подчинить, сломать вздорным пустым сновидениям. Страх всего и вся застил ему взор. На самом деле все обстояло иначе.
Провидение остановило на нем свой выбор. Сделало его своим избранником. Даровало ему фантастические способности, о которых человечество всегда мечтало, – летать, парить, перемещаться в пространстве по своему собственному усмотрению. Открыло перед ним совсем другую, сказочную жизнь. Подняло над простым человечком-муравьишкой, ползающим по земле, и отдало ему господство над воздушной стихией.
А он, несчастный, ничего не понял. Обиделся. Оскорбился. Занялся самоистязанием. Чуть было все не загубил. Да, слава Богу, провидение помогло.
«Ура! Ура! Ура! – колотилось в висках Эдгара. – Начинаем все сначала. С меня на Земле возьмет старт новая цивилизация. Более богатая и успешная. Мои потомки – их надо будет наплодить как можно больше – подарят людям иную жизнь. Новые ощущения. Смыслы. Предназначения.
Нужно только не бояться. Не оглядываться на других. Верить в себя. Искать. Неистовствовать. Не поддаваться.
И тогда все сбудется. Человек – венец творенья. Ему дано все. Только доказывать и отстаивать это надо каждый миг. Каждый день. И всю свою жизнь. Только совсем другую. Которой он, Эдгар, заживет теперь».
© Н.И. ТНЭЛМ